Благодарим за предоставленный материал автора, В.Б.Колмакова.
Годы эмиграции Д.В. Скрынченко
В эмиграции 19 августа 1931 г. Дмитрий Васильевич сделал следую-щую запись в своём дневнике: «Все постепенно стирается из памяти, а между тем переживаемая эпоха чрезвычайно интересна, и чрез некоторое время разные мелочи жизни, наблюдения, впечатления и т.п. будут очень важны для истории. Писать дневник особенно следовало бы нам, эмигрантам, у которых, в силу пережитых страданий, особенно обострено чутье. Из коротких заметок, листков, разбросанных по разным тетрадочкам, я хотел бы составить нечто последовательное. Но удастся ли мне это сделать, не знаю…». К нашему счастью, ему это удалось. Многие годы Дмитрий Васильевич вел дневник, который представляет собой удивительное произведение эпохи. Это бесценное свидетельство жизни за границей русского беженца, человека образованного, преданного России, искренне страдающего за судьбу своей семьи и Отчизны. Благодаря сохранившимся страницам дневника мы можем судить о жизни русского эмигранта в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев на протяжении двух с лишним десятилетий. Дневник – это погружение в повседневность, за которой, если всмотреться, можно увидеть тектонические сдвиги истории. Он ценен тем, что в нём, как наверно, во всяком дневнике, можно найти ответ на вопрос: как жил русский человек в эмиграции, о чём думал, на что надеялся.
22 ноября 1919 г. Д.В. Скрынченко вместе с редакцией «Киевлянина» покинул Киев. Он уезжал без семьи в надежде вернуться после разгрома красных. Многие из состава редакции во главе с сестрой В.В. Шульгина П.В. Могилевской поехали на вокзал, где в предназначенном для эвакуации поезде заняли два вагона. Ситуация в городе, из которого начался исход, была близкой к хаосу. «Сотрудники «Киевлянина» тоже кто уезжал, кто прятался», – вспоминал В.В. Шульгин. Семью Д.В. Скрынченко оставил в городе. «Жена была нездорова, – вспоминал он, – и особенно сын Толечка. Да жена вообще не хотела ехать без своей мамы, а последняя категорически отказалась покинуть Киев; она была того убеждения, что большевики надолго, если не навсегда воцарятся в России, а умирать вне неё она ни за что не хотела. Она умерла после от голоду…»
Отправления поезда ждали долго. В условиях неразберихи и хаоса, царившего на железных дорогах, поезда не могли отправиться иногда сутками, потому что не хватало паровозов. Киевлянин Н. Плешко вспоминал, что «уехать из Киева было очень трудно, желающих его покинуть были десятки тысяч, вернее – об этом мечтали почти все, а подвижного состава было недостаточно». Уезжая из Киева, Д.В. Скрынченко, как и многие беженцы, не представлял, да и не мог представить, что ждёт его впереди. Все, ехавшие на юг, надеялись вскоре вернуться, полагали, что разлука будет недолгой. Но оказалось, что они уехали навсегда. После занятия Киева красными жена Дмитрия Васильевича Александра Ивановна осталась с 4 детьми и матерью. Чтобы выжить, продавали на толкучке всё, что было ценного, но и этих денег в условиях инфляции не хватало. Как жена бежавшего от советской власти Александра Ивановна находилась под подозрением и вскоре была арестована. Её обвиняли в том, что она воспитывает детей в антибольшевистском духе. Тем не менее, в условиях коммунистического режима она сохранила веру, потому что только она могла дать надежду находившимся в отчаянии людям.
Путь беженцев лежал на юг, в Одессу, ехали долго, сами в пути заго-тавливали дрова для паровоза. Полуголодные, в холоде, они лишь на 19 день прибыли на берег Чёрного моря. И. Эренбург, ехавший в том же направлении чуть позже, так описывал свои впечатления: «На пустые промёрзшие станции, где нельзя найти ни ломтя хлеба, ни кружки воды, наш поезд приносит суету и оживление. Это не поезд по расписанию, а отважный караван, миновавший пески пустыни». В Одессе Д.В. Скрынченко приютил его бывший товарищ священник Д.В. Авсенев «Я спал в нетопленой комнате, – вспоминал Дмитрий Васильевич, – дров не было». Несмотря на хаос и неразбериху, ему удалось добыть вполне легальное основание для выезда. 16 декабря у попечителя Одесского учебного округа он получил бумагу, нечто вроде командировки, в которой была обозначена причина отъезда – «для изучения истории славянских народов и их быта».
Благодаря помощи сестры В.В. Шульгина Л.В. Могилевской, которая дала Д.В. Скрынченко 5000 рублей «керенками», он смог купить место на пароходе, отходившем в Болгарию. К этому времени положение Одессы стало близким критическому – 18 января Добровольческая армия оставила Херсон и Николаев. Дмитрий Васильевич из Одессы выехал 20 января, за две недели до вступления в город красных. Конечным пунктом назначения стала Варна, где на спасительный свободный берег высаживались тысячи беженцев из России. Из Варны Д.В. Скрынченко в холодном вагоне добрался до Софии, где увиделся с сокурсником по Казанской духовной академии Христо Буровым. Последний упрашивал его остаться в Болгарии, но, как вспоминал Д.В. Скрынченко, он «не мог простить болгарам союз их против России и устремился в Сербию». В столицу Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев он прибыл 12 февраля 1920 года. В Белграде удалось попасть на прием к министру просвещения П. Маринковичу, к которому он обратился с просьбой о работе. Министр «предложил в понедельник придти к начальнику средней наставы Живаковичу». Однако после визита к епископу Нишскому Досифею, не дожидаясь понедельника, Д.В. Скрынченко уехал в Сремские Карловцы. Скорее всего, Досифей посоветовал обратиться за помощью к епископу Георгию Летичу, возможно, он дал ему рекомендательное письмо. Этот совет предопределил жизнь русского беженца на долгие годы. Через два дня он оказался в городке Сремски-Карловцы, расположенном в 11 км. от столицы Воеводины Нови-Сада. «Карловцы… Уездный невзрачный городок!» – так вспоминал о нём митрополит Евлогий (Георгиевский). Невзрачность Карловцев компенсировалась тем, что здесь располагалась резиденция Патриарха Сербской православной церкви Димитрия.
Балканское государство, куда приехал Д.В. Скрынченко, было образовано 1 декабря 1918 года. В 1920 г. оно ещё испытывало последствия войны, выражавшиеся в наличии полуразрушенной экономики, имевшей аграрный уклон. С августа 1921 г. во главе государства стал король Александр Карагеоргиевич, который оказал заметное политическое влияние на судьбы русских беженцев, – сказывалось воспитание, полученное им в Пажеском корпусе в Петербурге. В апреле 1921 г. начало работу Учредительное собрание, которому предстояло обсудить проект конституции. 28 июня того же года конституция, получившая название Видовданской, была принята. По новому основному закону господствующей нацией становились сербы, которые составляли почти 40% населения страны. Отношение Королевства СХС к Советской России было подчеркнуто враждебным. Правящие круги опасались экспорта революции из коммунистической России, поэтому королевское правительство воздерживалось от любых контактов с СССР. Именно по этой причине в Югославии нашли приют множество эмигрантов из России. Власти королевства принимали русских беженцев как по соображениям сентиментальным, так и утилитарным. Первые определялись тем, что Россия решительно пришла на помощь Сербии в августе 1914 г. Утилитарные причины вполне очевидны: разоренная войной страна нуждалась в квалифицированных специалистах. Югославянское Королевство действовало вполне сознательно, разрешая русским беженцам осесть на Балканах. «Этот шаг Белграда был во многом вызван прагматичными интересами: нищая, разоренная войной Сербия, в которой человек с высшим образованием был редкостью, получила в свое распоряжение ценнейшие научные кадры российской империи». Еще в 1920 г. Югославское правительство откликнулось на обращение генерала Врангеля с просьбой о приеме русских беженцев. Балканское королевство согласилось на въезд более чем 20 тыс. беженцев, заручившись при этом согласием Франции оказывать им материальную помощь. Деньги на нужды беженцев французское правительство платило до 1925 г. включительно. Балканское государство дало приют десяткам тысяч русских. По переписи 1931 г. в Королевстве проживало 32781, родившихся в России.
14 февраля 1920 г. Дмитрий Васильевич записал в дневнике: «Был у епископа Георгия Летича и просил его дать местожительство в каком-либо монастыре». Сербский епископ обещал Дмитрию Васильевичу место для проживания в монастыре «Великая Ремета» в полутора часах ходьбы от Карловцев. Этот монастырь был одним из 14, расположенных на склонах Фрушкой горы. «Два склона спускаются в долину, покрытые лесами, виноградниками, фруктовыми садами. Эта местность зовется «Сербским Афоном». Многие из этих монастырей гостеприимно распахнули свои двери перед русскими беженцами. «У них, – вспоминал митрополит Евлогий, – находили приют и архиереи, и генералы, и профессора». По возвращении в Белград Д.В. Скрынченко снова побывал у епископа Досифея и в министерстве просвещения, а 18 февраля вернулся в Сремские Карловцы, откуда на следующий день на патриарших лошадях отправился в «Великую Ремету». Конечно, ему было тоскливо – без языка, без семьи, без будущего. Чтобы получить работу, он решил учить сербский язык, чтобы получить место преподавателя в гимназии. Выстоять в таких, мягко говоря, неблагоприятных условиях помогала только вера.
В Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев в начале 20-х гг. находилось около 35 тыс. эмигрантов из России, которые образовали почти 300 колоний. Балканы, куда устремились русские беженцы, были сельским миром, в котором более 80% населения проживало в деревнях и около половины были неграмотны. Этот фактор осложнял процесс адаптации русских, так как среди них процент образованных людей был несравненно выше. В июне 1920 г. была создана Державная комиссия по приёму и размещению русских беженцев в Королевстве СХС. Для эмигрантов это была самая высшая и влиятельная инстанция в межвоенный период. По данным Державной комиссии по делам русских беженцев, всего число русских эмигрантов в 1923 г. составило 45 тыс. человек, из них с высшим и средним образованием было около 75%. Весьма своеобразным был социальный состав беженцев. Среди граж-данских беженцев (их было около 47% от общего числа эмигрантов) 65% составляли люди интеллектуального труда. Активное участие в работе комиссии принимали бывшие русские дипломаты, в частности, Василий Николаевич Штрандтман. В январе 1921 г. Министерством внутренних дел Королевства многим беженцам из России были выданы удостоверения личности и определены места проживания. В том же году Державная комиссия приняла «Положение о колониях русских беженцев в Королевстве СХС», согласно которому все беженцы группировались в колонии по месту жительства. Члены колонии на общем собрании выбирали председателя, а если число членов колонии превышало 25 человек, то избиралось правление в составе 4 – 9 человек. Таким образом, балканское королевство предоставляло русским беженцам права автономии и самоуправления, что было важнейшим фактором поддержания русской этнокультурной общности. На практике, как ука-зывает В.Д. Козлитин, «основное содержание работы правлений колоний состояло в получении из Белграда и выдачи ее членам отпускаемых денежных ежемесячных ссуд».
Самой сложной проблемой для невольных изгнанников была проблема, связанная с обретением новой идентичности и проживанием в иной политической, национальной и культурной среде. Основой возникновения идентичности была работа, но она доставалась далеко не всем. Перед прибывавшими в Сербию русскими беженцами, естественно, вставал вопрос на что жить. У большинства средств к существованию не было, даже если что-то и оставалось, то в России, куда путь был заказан. Еще летом 1919 г. югославское правительство ввиду усилившегося наплыва беженцев предоставило прибывавшим из России право льготного размена русских денег на местную валюту. За 1000 «думских» рублей давали 800 динар, хотя рыночная цена их не превышала 110-115 динар. Весной 1920 г. льготный обменный курс изменился: 1 тыс. рублей меняли на 600 динар, а с 1 июля помощь была ограничена 400 динарами одиноким беженцам в виде ссуды или субсидии. Но с апреля 1921 г. началось сокращение ссуд на 10-25%, а затем еще больше. Вот характерная запись в дневнике Д.В. Скрынченко 10 марта 1920 г.: «После утомительной процедуры удалось разменять 1000 рублей думских за 600 дин». По сравнению с другими беженцами, Д.В. Скрынченко имел неоспоримое преимущество: он имел высшее образование. Последнее среди прибывших в балканское королевство русских имело лишь 3016 человек.
С 19 февраля 1920 г. Д.В. Скрынченко проживал в монастыре «Великая Ремета», где усиленно изучал сербский язык. Как отмечает А.Б. Арсеньев, многие фрушкогорские монастыри пребывали к этому времени в весьма запущенном состоянии, свидетельства чего, кстати, разбросаны по страницам дневника Д.В. Скрынченко. В Великой Ремете проживало всего три иеромонаха. «Кажется, – записал в дневнике Дмитрий Васильевич, – здесь умерли навсегда монастыри… живут три монаха, владеют прекраснейшей землёй, виноградники, хорошо едят и пьют вина собственного изделия. Никакого значения для Православия они не имеют; народ совершенно не посещает монастырей; тогда зачем они»? Вот запись от 24 февраля 1920 г.: «Усиленно изучаю сербский язык, можно сказать – весь день; очень устал». А вот на следующий день: «Проснулся в 3 часа утра, встал в 5 часов, затопил печку и буду заниматься сербским языком, к которому у меня пробуждается всё больший и больший интерес». И через несколько дней: «Язык, достойный героического народа. Сила, выразительность».
Отношение к русским беженцам в Сербии как на официальном уровне, так и в народе было в начале 20-х гг. положительным. В них видели союзников по недавней войне, братьев-славян, которым требовалась помощь. Однако русские нечасто получали статус постоянных сотрудников, как правило, они работали на временных работах или получали меньшее по сравнению с сербами жалованье. 1 марта 1920 г.Д.В. Скрынченко побывал на приёме у начальника Новосадского отдела министерства просвещения, где ему предложили место преподавателя русского языка в женской гимназии Нового Сада, а также дали двухмесячный отпуск для изучения сербского языка. Через несколько дней в Новосадском отделе министерства Д.В.Скрынченко получил подтверждение этого назначения. Это было хорошее начало, если учесть, что тысячи вынужденных эмигрантов искали хоть какую-нибудь работу. Нам, имеющим дом и семью, трудно представить себе чувства, охваты-вающие человека на чужбине, лишенного крова, привычного и устоявшегося круга общения, семейного тепла, да к тому же погружённого в непривычную языковую и культурную среду. Потеря социальной идентичности, на которую накладывалась нужда и отсутствие контактов с Родиной, пагубно действовали на многих эмигрантов. Постоянное ноющее чувство тоски, с которым не было сил бороться – вот доминантное чувство, поглощавшее беженцев. «О Господи, скорее бы в Россию! Милая Родина, как хотел бы тебе отдать свои последние силы, как тяжело, мучительно есть кусок хлеба на чужбине, даже у своих братьев-славян», – записал в дневнике Д.В. Скрынченко. Там же можно найти характерную запись: «Если бы я не занимался все время сербским языком, то пропал бы от тоски, несмотря на красоту местности». Весной 1920 года Дмитрий Васильевич усиленно учил сербский язык, и вскоре мог почти свободно на нем говорить. 12 марта он получил уведомление от министерства просвещения о назначении его преподавателем русского языка в государственную женскую гимназию в Новом Саде. В апреле, однако, вы-яснилось, что русский язык из гимназии убирают, поэтому директор гимназии Пётр Летич сообщил, что для начала работы надо выучить сербский и сентября приступать к занятиям.
Осев в каком-нибудь месте, русские беженцы стремились по мере возможности воспроизвести структуры русской жизни. «Даже попав в чужое окружение, – отмечает М. Раев, – они хотели жить, работать и творить как неотъемлемая часть России». Д.В. Скрынченко спасло то, что ему удалось сохранить профессиональную идентичность, благодаря чему он сохранил идентичность личную. Очень точно охарактеризовал комплекс переживаний беженцев М. Йованович: «Русский человек в изгнании разрывался между необходимостью обеспечения хлеба насущного, мыслью о скорейшем возврате на родину и осознанием того, что его жизни вне родины, в эмиграции, должен прийти конец». Воспроизводя привычные структуры повседневности, беженцы воссоздавали психологическую атмосферу прошлой жизни, что не могло не бросаться в глаза: «Русских здесь уйма, и чем дальше, тем больше они дискредитируют русское имя; многие имеют большие деньги и швыряют ими». Или: «Русское офицерство ведёт себя скверно, пьёт по ресторанам, устраивает скандалы».
Русская колония в Новом Саде была одной из наиболее многочисленных в Королевстве СХС. По оценке А.Б. Арсеньева в Бачке, Банате, Баранье и Среме (территория Воеводины) поселилось примерно 7-8 тыс. русских беженцев. «Уют опрятного и многонационального придунайского города, близость столицы (75 км.), соседство со Сремскими Карловцами, где обосновались Синод русской Православной Церкви во главе с митрополитом Антонием (Храповицким) и штаб Главнокомандующего русской армией ген.-лейтенанта П.Н. Врангеля, – способствовали тому, что Нови-Сад оказался удобным для временного проживания на чужбине.
Русские «переименовали» его на свой манер в Новый Сад». В сентябре состоялось собрание русских, проживавших в столице Воеводины. По данным Д.В. Скрынченко в Новом Саде в это время проживало 350 человек из России, в том числе 83 ребенка. Вероятно, это было число тех, кто зарегистрировался или принимал ак-тивное участие в мероприятиях колонии. На самом деле летом 1921 г. в Новом Саде проживало около 800 русских беженцев.
Кроме изучения языка жизнь его в монастыре была наполнена думами о семье и бесчисленными слухами о ситуации в России. «Слухи: Петлюра около Киева, Павленко взял Одессу, Деникин уехал в Константинополь, Врангель принял командование в Крыму и взял Мелитополь. Получена шифрованная телеграмма «союзников» о том, чтобы Добровольческая Армия помирилась с большевиками, иначе союзники прекращают всякую поддержку, а в случае примирения обещают полную амнистию от большевиков». 16 апреля 1920 г. Д.В. Скрынченко записал следующее: «Среди русских самые разнообразные слухи: Киев будто бы в руках Петлюры, Махно взял Полтаву, Москву крестьяне, Антанта признала Украину и т.п.; все это жадно ловится… Бедные скитальцы…» Очень убедительно описал подобную ситуацию А.Н. Толстой, одно время бывший эмигрантом. «Красные одолели, междо-усобная война кончилась, но мы, русские эмигранты в Париже, всё ещё продолжали жить инерцией бывшей борьбы. Мы питались дикими слухами и фантастическими надеждами. Каждый день мы определяли новый срок, когда большевики должны пасть, – были несомненные признаки их конца». Русские беженцы не хотели верить в то, что большевики захватили власть надолго. Самые невероятные слухи будоражили русскую общину. За ними ясно просматривается вопрос, который для Д.В. Скрынченко был главным: как живется семье, оставшейся в Киеве?
В монастыре он находился до 26 августа, а затем выехал в Новый Сад, где надо было приступать к работе. С началом учебного года выяснилось, что русский язык преподается в гимназии факультативно, т.е. для желающих, а таковых, видимо, было мало. Популярность русского языка, невзирая на приток русских беженцев, падала – власти с большевистской Россией поддерживать связи не решались, выжидали, что будет дальше. 9 сентября на педсовете гимназии определили педагогическую нагрузку Д.В. Скрынченко – 3 урока истории и 7 уроков русского языка. Однако на следующем педсовете 28 сентября ввиду недостаточного знания сербского языка историю у него отобрали. Взамен он получил 10 уроков географии и 6 чистописания. 1 декабря пришла бумага из Министерства просвещения, в которой говорилось, что он назначен контрактуальным учителем. Занятия в гимназии начались 18 сентября: «Вчера был молебен, а сегодня дал первый урок по истории. Настроение тяжелое: за что я вынужден на старости лет ломать свой язык?» В октябре Дмитрий Васильевич тяжело заболел – у него началась дизентерия и ревматизм. Болезнь усугублялась страшными известиями о взятии большевиками Крыма. Последняя надежда возвратиться на Родину рухнула. Это были для него, наверно, самые тяжёлые дни на чужбине. Одиночество, болезнь, чужая не всегда понятная жизнь и никаких перспектив на возвращение. И не смотря на это он начал составлять учебник истории Сербии для детей русских беженцев.
Кроме помощи от сербского государства вынужденные переселенцы значительную поддержку получали от сербской общественности, которая старалась компенсировать постепенное уменьшение помощи беженцам со стороны властей.
В Новом Саде возникло «Русско-сербское благотворительное общество» под почетным председательством бачкского епископа Иринея Чирича. 20 февраля 1921 г. состоялся первый русско-сербский вечер. Об этом вечере можно найти следующую запись в дневнике: «Читал я по-сербски и, как сказала мне преподавательница наша д-р Вера Неделькович, очень успешно…» После доклада состоялся концерт русских песен и оперных арий, выступали гимнасты, казаки танцевали лезгинку. Вечер, на котором выступал Дмитрий Васильевич, был благотворительным, сборы поступили в пользу эвакуированных из Крыма беженцев. Ещё одна лекцию «Россия и сербы для славянства и западной Европы» Д.В. Скрынченко читал 20 марта. Лекция, по его словам, была «встречена тепло».
С самого начала труд русских беженцев, закрепившихся в Сербии, оплачивался в меньших размерах по сравнению с сербами. Д.В. Скрынченко в июле 1921 г. ездил в Белград в Министерство просвещения, «спрашивал о судьбе своего прошения об уравнении с сербскими преподавателями в жаловании. Приняли меня плохо». Стремясь привлечь внимание к этой несправедливости, 30 декабря он поместил статью в газете «Застава», где указывал на сложное правовое и материальное положение русских беженцев. «Повторяю, – писал он, – мы, русские, требуем равноправия в нашем правовом положении, в нашем основном жаловании и в подённой оплате. И в этом нашем требовании нет ничего предосудительного, недозволенного. Тяжелые условия жизни заставляют нас требовать этого везде, как и нашим коллегам на постоянной службе, и нам нужно кушать и одеваться». В марте 1923 г. Д.В. Скрынченко записал в дневнике: «С 1 марта здешние преподаватели получили квартирные деньги, русским не дали, на дороговизну русским дается меньше, служба моя в России не принята в расчет, и я получаю меньше учительницы рисования». И ещё: «Министерство просвещения разъяснило, что квартирная плата не дается русским преподавателям, а лишь югославянским».
Находясь заграницей, Д.В. Скрынченко не мог жить, по выражению В.В. Розанова, «около церковных стен», поэтому он активно участвовал в жизни Русской Православной церкви за рубежом. С 8 по 20 ноября (21 ноября – 2 декабря) 1921 г. в Сремских Карловцах в здании гимназии работал Русский Всезаграничный церковный Собор, на который собралось 109 делегатов. Д.В. Скрынченко был избран на Собор от Нового Сада, Футога и Карловцев. О Соборе он оставил следующую запись в дневнике: «речь епископа Челябинского Гавриила в церкви на молебне произвела на всех потрясающее впечатление; это сплошная тоска и следы по утраченной Родине; сильное впечатление оставило моление перед чудотворной иконой Курской Божией Матери всем собором». С 20 ноября он принимал непосредственное участие в работе Собора, работавшего в 12 дней. В списке членов Собора он обозначен в качестве секретаря Русского Всезаграничного Церковного Собрания. В Протоколе №2 от 10(23) ноября, когда проходили выборы Президиума, читаем, что Д.В. Скрынченко получил 52 голоса и был избран секретарём Собора. С Карловацкого собора начался новый процесс в жизни Пра-вославия. На Соборе митрополит Антоний (Храповицкий) настоял на включении в текст заключительного документа тезиса о восстановлении в России династии Романовых. Его монархическая позиция привела к тому, что внутри церковной эмиграции началось заметное размежевание. Митрополит Евлогий предлагал занять более взвешенную позицию, заключавшуюся в том, что «Романовых должен призвать народ и не наше дело предупреждать его волю». Однако в Послании Русского Всезаграничного Церковного Собора «Чадам Русской Православной Церкви в рассеянии и изгнании сущим» Собор призвал вернуть «на всероссийский престол Помазанника, законного Православного царя Дома Романовых». За это Послание выказалось, как вспоминал митрополит Евлогий, 2/3 Собора. В его воспоминаниях можно найти список участников, не подписавших «Послание». Фамилии Д.В. Скрынченко в этом списке нет. Концептуально позиция Собора была подкреплена статьей митрополита Антония, напечатанной в «Деяниях Собора» в качестве приложения. Понимая политику как «всё соприкасающееся народной жизни, начиная с правового положения Церкви в государстве, церковная власть и церковные Соборы должны участвовать в политической жизни и с этих сторон предъявлять ей определенные требования». Эти идеи стали теоретическим обоснованием решения Собора в поддержку монархии, в которой многие беженцы, и не только они, видели гарантию стабильного Российского государства и церкви. Практическая сторона дела заключалась в том, что Собор предложил отречься от «завоеваний» Февральской революции «через признание преступным низвержения Царствующей династии». Этим документам и по сей день трудно дать однозначную оценку, но зададим вопрос: под каким знаменем можно было собрать, как того хотели участники Собора, русских эмигрантов, разбросанных по многим странам? Можно, конечно, утверждать, что стремление восстановить монархию говорит о неаде-кватном восприятии ситуации в России, но ведь участников Собора питала искренняя любовь к Родине и вера в ее скорейшее возрождение. К тому же монархической идеи, как считает М. Йованович, придерживалось 80-90% политически активных эмигрантов. О монархической направленности Собора говорит факт обструкции, которую делегаты устроили бывшему спикеру Государственной Думы М.В. Родзянко, изгнав его из собрания как якобы «главного виновника революции». По воспоминаниям митрополита Вениамина (Федченкова), на Соборе правые оказали серьезное давление на присутствующих. Кроме того, перед началом заседания Собора архиереи отправились в Патриарший Собор, чтобы отслужить панихиду по убитому царю и его семье. Всё это означало, что «в 1921 г. на Соборе в Карловцах политические эмоции одержали верх над церковным сознанием». Ситуация, сложившаяся на Соборе, была отражением разногласий среди русских беженцев, которые мучительно искали ответ на вопрос о будущем политическом строе в России и спорили о причинах крушения Империи. Словом, решали тради-ционные русские вопросы – кто виноват и что делать.
Решения Карловацкого Собора не были признаны Патриархом Тихоном (Белавиным), что достаточно быстро привело к расколу в Русской Православной Церкви. В ответе на Послание Собора Патриарх признал его решения политизированными и не выражающими официального голоса русской Православной церкви. В августе 1922 г. Патриарх прислал в Карловцы указ, осуждающий занятия политикой заграничной частью русской Православной церкви. Он отстранил митрополита Антония и передал в управление митрополиту Евлогию все приходы РПЦ за границей. После получения из Москвы указа патриарха Тихона от 5 мая 1922 г. Высшее церковное управление за границей было закрыто.
Митрополит Антоний решению Патриарха подчинился, но вскоре в Сремских Карловцах был создан Архиерейский Синод РПЦЗ. Русские бе-женцы в королевстве СХС поняли решение Патриарха Тихона как принятое под давлением большевиков. Большинство епископов, оказавшихся за пределами Родины, поддержали Антония, который к этому времени изменил свою позицию и отказался подчиняться Московскому Патриарху. Таким образом, за границей возникло два центра Православия, один из которых – Синод во главе с Антонием в Сремских Карловцах, а другой – во главе с архиепископом (с 1922 г. митрополитом) Евлогием. Главной причиной разногласий между митрополитами Антонием и Евлогием были политические расхождения. Антоний стоял на позиции монархизма, что подтверждало его специальное послание к русской эмиграции 1929 г. В нём митрополит убеждал русских беженцев признать царём Кирилла Владимировича, чьи права на престол, равно как и репутация были весьма спорными. В свою очередь митро-полит Евлогий был носителем комплекса более либеральных взглядов и не настаивал на монархическом принципе. Кроме того, истоки конфликта, по мнению югославского исследователя, лежали в канонической сфере: карло-вацкая группа епископов исповедовала ортодоксальные взгляды, в то время как парижская группа иерархов во главе с Евлогием тяготела к умеренной модернизации православной церкви. Усилению расхождений между Московской Патриархией и зарубежной Православной церковью способствовал манифест в. кн. Кирилла Владимировича, который был обнародован 31 августа 1924 г. В нём великий князь объявлял себя императором, а своего сына Владимира провозглашал наследником.
Ситуацию в самой Русской Зарубежной церкви определяли разногласия между двумя ведущими деятелями Православия за рубежом – митрополитами Антонием и Евлогием не исчезли. «Митрополит Антоний, – записал в дневнике Д.В. Скрынченко, – настроен твёрдо в отношении отколовшегося митрополита Евлогия. По словам Антония, Евлогий попал в руки масонов и левого священника о. С. Булгакова, бывшего профессора политической экономии в Московском университете». В 1926 г. митрополит Евлогий прибыл на заседание Архиерейского Синода в Сремские Карловцы. В повестке дня значился «пересмотр взаимоотношений Синода и западноевропейских епархий». Вопрос намеревались обсудить одним из первых, но на следующий день он был перенесен в конец повестки дня. Тогда возмущенный Евлогий покинул Синод. В письме Синоду он писал, что не признает «Карловацкого учреждения, упраздненного Патриархом Тихоном, законно канонической властью над собою». Он утверждал, что власть Синода имеет только мо-ральный, но не канонический характер. С точки зрения Евлогия карловацкий Собор незаконно присвоил высшую власть в церкви. В ответ в январе 1927 г. Собор епископов в Карловцах запретил Евлогия в священнослужении и прервал с ним молитвенное общение. Это был полный разрыв. Но Евлогий получил поддержку от Вселенского Патриарха Василия III, который в ответ на обращение к нему Евлогия заявил, что «вынесенное против Вас запрещение со стороны так называемого Архиерейского Синода за границей – являются деяниями канонически беззаконными и никакой посему церковной силы не имеющими». Ситуация в Православии стала еще более тревожной, когда в 1927 г. митрополит Сергий выпустил «Декларацию» о лояльности церкви по отношению к советской власти. Она была, конечно, отвергнута Архиерейским Собором в Карловцах. По сути дела это означало разрыв всех отношений. Сербский митрополит Варнава, бывший воспитанник Санкт-Петербургской духовной академии, выступил с инициативой примирения двух течений в русском зарубежном Православии, однако успеха не имел. Каждая из сторон считала себя правой. «Если из Москвы шли упрёки и критика в нарушении церковных канонов со стороны так называемых карловчан, то в Белграде говорили о несвободе, порабощении церкви в России». Таким образом, некогда единое русское Православие оказалось расколотым и ослабленным, что не могло не сказаться на его влиянии и авторитете. Как известно, сближение отошедших друг от друга ветвей произошло лишь через 80 с небольшим лет.
Но вернемся в Карловцы. Из Собора Дмитрий Васильевич вынес не лучшие впечатления: «Среди русских ссоры, дрязги, деление на партии, чуть ли не на касты…; опускаются руки, гибнет вера в людей». Эта характеристика станет почти постоянной в оценке жизни русских в изгнании, несмотря на то, что в Соборе принимали участие видные деятели русского Православия. К митрополиту Антонию у Д.В. Скрынченко было амбивалентное отношение. Он любил его как Духовного Владыку, но не принимал политической ориентации. 20 сентября 1927 г. под псевдонимом Д. Залужный он опубликовал в выходившем в Белграде «Новом времени» статью «Митрополит Антоний». Д.В. Скрынченко, прежде всего, сделал акцент на постоянном стремлении Антония восстановить патриаршество, т.е. вернуться к «утерянной каноничности нашей Церкви», а также отметил страстную веру, всегда переполнявшую великого иерарха . Вспоминая о хиротонии Антония во епископа, Д.В. Скрынченко писал: «Кто присутствовал на этом торжественном чине, тот не может забыть особенно одного момента: чтения Антонием «Верую»; это было чтение энтузиаста, фанатика; так читают те, которые или сами себя сжигают на костре, или их ведут на муки». Митрополит Антоний, по словам Д.В. Скрынченко отозвался о статье следующим образом: «Вы правду написали, и мне редко приходилось читать более верные строки». Когда 20 сентября 1932 г. исполнилось 36 лет епископского служения митрополита Антония. Д.В. Скрынченко посетил его в Сремских Карловцах, и от Новосадского прихода вручил подарок – кожаный бювар. На обеде, который устроил в честь Антония сербский Патриарх Варнава, Д.В. Скрынченко «выразил Патриарху и сербскому епископату благодарность за то внимание, которое оказано ими митрополиту Антонию, видя в этом внимание к прошлой России и русскому народу».
Время шло, а перспектив вернуться на родину не было. Мечта вер-нуться на Родину становилась всё эфемернее, советская власть отвергла всех уехавших особым декретом 1921 г, подтверждённым в 1924 г., по которому эмигранты, не вернувшиеся в СССР, лишались советского гражданства. Изредка доходившие письма из дома – вот та слабая нить, которая связывала изгнанника с родными, оставшимися в Киеве. В 1922 г. записи в дневнике становятся лаконичней. Время было занято работой в гимназии, которой он отдавался всей душой. Думы о Родине, об оставленной семье поддерживали горячее желание вернуться в Россию. Но ехать в Россию было невозможно. В письмах жены, которые доходили до Нового Сада, звучали предостережения. Не советовала ему возвращаться и сестра Митродора, от которой он получил письмо в августе 1922 г. из Воронежа. О том же писал ему из Константинополя бывший директор I Киевской гимназии Н.В. Стороженко. Не имея возможности вернуться на родину, Д.В. Скрынченко пытался получить разрешение на въезд в Югославию своей семьи. Дмитрий Васильевич несколько раз обращался в министерство иностранных дел Королевства и в польское посольство, чтобы получить транзитную визу для жены и детей. Но эти попытки остались без результата. Голодные годы не могли не коснуться оставшейся в Киеве семьи. В марте 1924 г. от голода в Киеве скончалась его тёща. В конце ноября 1924 г. он был в Белграде, где пытался решить проблему с визой. Чтобы ее получить, пришлось заручиться рекомендательным письмом депутата Скупщины архимандрита Валериана Прибычевича, получившего духовное образование в России. В начале декабря Д.В. Скрынченко послал в Киев 35 долларов и 2 червонца на расходы по переезду семьи в Сербию. «Все жду свою семью и боюсь, чтобы большевики не задержали ее», – записал он. К сожалению, надежды на воссоединение с семьей не оправдались – советские власти разрешения на выезд не дали. «Получил ужасное письмо из Киева: семье не позволено выехать из России. Господи, сжалься над нами…» Д.В. Скрынченко все время пытался помочь семье, неоднократно посылал в СССР переводы. Иногда они доходили, иногда его обманывали соотечественники, присваивая с таким трудом отложенные суммы. Эти страницы больно читать, понимая, что Д.В. Скрынченко как человек, имевший в России высокий социальный статус (он был надворным советником) и со-державший семью из 5 человек, очутился за границей и оказался бессилен что-либо изменить в жизни своих родных, помочь им материально и морально. К середине 30-х гг. переписка с женой и детьми прекратилась – в Советском Союзе начался Большой террор, когда не только переписываться, но и иметь родственников за границей было смертельно опасно.
Как многие беженцы, Д.В. Скрынченко органические не принимал советскую власть, отнявшую у него Родину. Его взгляды на природу большевизма в начале 20-х гг. оставались неизменными, о чём с очевидностью говорят две статьи, опубликованные в новосадской прессе. В статье «Сибирская трагедия» он писал, что с Дальнего Востока в Новый Сад прибыл протоиерей Алексей Русецкий, которого Д.В. Скрынченко знал по совместной работе в газете «Минское слово». Священник выступил с лекцией перед русскими эмигрантами, он рассказал о белом движении в Сибири. По его словам выходило, что в поражении Колчака виноваты чехи, которые за золото выдали адмирала красным. Лекция А. Русецкого была переполнена чувством горечи за поражение, но он указал на одну немаловажную, замалчивавшуюся красными деталь: с большевиками боролись рабочие ижевских и воткинских заводов. Бывший сотрудник «Минского слова» надеялся, что Дальневосточная республика, – в то время самостоятельное квазигосударство – выстоит в борьбе с большевиками начнёт движение за освобождение всей России. Увы, эта на-дежда оказалась напрасной, потому что ДВР только формально была независимой от советов, и 15 ноября того же года она вошла в состав советской России.
В эмиграции начала 20-х гг. активно обсуждался вопрос о направлении развития советской власти. Разворот большевиков в сторону НЭПа привёл к появлению сменовеховства, началом которого считается выход в Праге в июле 1921 г. знаменитого издания «Смена вех». Идеологом нового движения был известный историк Николай Васильевич Устрялов.
Сменовеховство внесло новый аспект в понимание русской революции. Если правая часть эмиграции считала её антинациональной, то сменовеховство настаивало на том, что революция вполне национальна, а большевизм эволюционирует и является новой формой существования русского государства. В 1921 г. в возобновлённом П.Б. Струве журнале «Русская мысль» Н.В. Устрялов опубликовал статью «Белые мысли». «Допустим, – рассуждал он, – что им, красным, только кажется, что они сражаются во славу «Интернационала»… На самом же деле, хотя и бессознательно, они льют кровь только для того, чтобы восстановить «Богохранимую Державу Российскую». Идея внутреннего перерождения советской власти была заманчивой. В неё верили, не понимая, что НЭП был временным манёвром кремлёвской верхушки. В советской власти некоторых эмигрантов привлекала сила, стремление восстановить имперское могущество, порядок, совершить всеобщее обновление. Дмитрий Васильевич не мог не знать о новой идеологии, которая достаточно широко распространилась в эмигрантских кругах. Свою позицию он высказал в статье «Эволюция большевизма», в которой признался, что, «оторванный от Отечества, Родины, семьи, я сам начал изредка верить, что большевизм действительно эволюционирует…». Дмитрий Васильевич в отличие от сменовеховцев считал, что «меняются методы действий, и в них часто видят эволюцию, а между тем цель всегда остаётся постоянной». Он с горечью писал, что европейцы безучастно наблюдают за гибелью России. «И нет новой Бичер-Стоу, которая заставила бы затрепетать уснувшую европейскую совесть и освободить новых рабов – белых». В конце статьи он обратился к сербам: «А вы, браться славяне! Слышите ли вы муки вашего русского брата, или тоже так думаете, что русский большевизм эволюционирует?»
Летом 1921 г. Д.В. Скрынченко впервые за 7 лет сумел отдохнуть. Через русский Красный крест он ездил на грязевые ванны в Меленцы, где пробыл с 20 июля по 15 августа. Следующим летом 1922 г. Д.В. Скрынченко вновь получил от Русского Красного креста помощь для лечения, и 11 июля выехал на минеральные воды в Ковылячу Баню на р. Дрине. После лечения он направился к Адриатическому морю в Херцегнови (Эрцег Новый). На обратном пути 23 августа посетил Дубровник. Летом 1922 г. Д.В. Скрынченко получил уведомление, согласно которому Совет Министерства просвещения признал за ним квалификацию профессора. Правда, положение все равно оставалось нестабильным: он был назначен «профессором под уговором». Это означало, что каждый год договор о найме на работу необходимо про-длевать. Связано это было с тем, что согласно действовавшему в Королевстве СХС закону о гражданстве иностранцев не разрешалось принимать на постоянную государственную службу. Но и нашедшие работу жили в сложном положении: они испытывали «урон», т.е. не могли получать прибавку на дороговизну, а самое обидное заключалось в том, что в трудовой стаж срок предыдущей службы не засчитывался.
В сентябре 1922 г. Д.В. Скрынченко выдержал строгий экзамен на звание преподавателя гимназии по географии Балкан, сербскому языку и сербской истории. Однако 9 октября он получил уведомление, что за неимением квалификации он не утвержден профессором гимназии. Квалификационные испытания были затеяны потому, что сербы, несмотря на официально провозглашенную помощь, весьма неохотно брали на работу русских, хотя система образования испытывала недостаток в квалифицированных кадрах. Находясь в сложных условиях эмиграции, Д.В. Скрынченко не оставлял педагогические идеи, некоторые из которых ему удалось обнародовать. В белградском «Вестнике профессорского общества» появилась его статья «О родительских собраниях и комитетах». Годом ранее в том же «Вестнике» профессор из Призрена М.Й. Миладинович опубликовал статью «Русские гимназии до войны в их сопоставлении с нашими». Д.В. Скрынченко назвал статью Миладиновича «прекрасной», но не согласился с его пониманием роли родительских комитетов. М.Й. Миладинович полагал, что родительские комитеты в русской школе выполняли контрольную функцию по отношению к учите-лям. По мысли призренского педагога родительские комитеты следили за тем, чтобы учителя не занимались политикой и не выступали на стороне «родовитых и богатых детей».
Как считал Д.В. Скрынченко, на самом деле родительские комитеты имели одну цель – помочь школе в вопросах воспитания и поддержке бед-ных. Родительские комитеты, по его мысли не раз становились на защиту школы от политики, игравшей доминирующую роль в период частой смены власти в Киеве. «И все эти власти, – писал он, – так или иначе коверкал школу и детскую душу. Учительская корпорация часто не знала, как вести себя в этом калейдоскопе, и родительский комитет заботился и защищал школу, пока и сам не был разогнан». Родительские комитеты отвечали за питание детей во время дороговизны, поддерживали тех детей, чьи родители не могли в полной мере заплатить за обучение. Заключая статью, Д.В. Скрынченко утверждал, что родительские комитеты нужны для контроля за нерадивыми учителями, и рекомендовал «сербскому обществу введение родительских комитетов в школах. Таким образом, может быть больше согласия и меньше групповщины в жизни». Тем самым он высказался за демократизацию школы, признавая, что родительские комитеты как элементы гражданского общества способствуют контролю общества над школой.
В декабре 1922 г. открытый урок Д.В. Скрынченко посетил инспектор Живойнович и директор гимназии М. Йованович, оба остались довольны. Как записал в дневнике Д.В. Скрынченко, «в присутствии Живойновича, Милана Йовановича и директора Стевана Милованова дал сегодня практический урок из географии; объяснял о Балканских, Родопских и Карпатских горах в королевстве С.Х.С. Прошло хорошо». Д.В. Скрынченко был прямым и честным, не терпящим несправедливости человеком. Он искренне не понимал, почему братья-сербы платят ему, человеку с высшим образованием, имеющему двадцатилетний стаж работы, жалование меньше, чем начинающему учителю. Кроме того, русским эмигрантам не платали квартирные, невзирая на дороговизну и рост цен в Сербии. «Министерство просвещения разъяснило, – записал Д.В.Скрынченко в дневнике, – что квартирная плата не даётся русским преподавателям, а лишь югославянам». Вместе с тем, когда в апреле 1923 г. Сербское Профессорское общество предложило преподавателям гимназий подписать требование повысить оплату труда преподавателей средней школы и пригрозило забастовкой, если требования не будут вы-полнены, Д.В. Скрынченко подписывать бумаги и участвовать в забастовке отказался. «Из того, что мы не приняты на службу в положении, какое имели в России, что мы не получаем одинакового со своими сербскими и мадьярскими коллегами жалования и прибавок на дороговизну, что нам не засчитана педагогическая служба в России, что нас подвергают экзаменам, ясно, что мы не равны с нашими сербскими коллегами». Отказ принимать участие в забастовке он мотивировал тем, что русские имели шаткое положение, и боялись, что их могут обвинить в деструктивных действиях. В его эмигрантском дневнике можно найти парадоксальный момент – по работе и вне её он всё время общался с сербами, свободно говорил по-сербски, но в то же время он позиционировал себя глубоко изолированным от сербского общества. Скорее всего, это стремление сохранить национальную идентичность и не интегрироваться в иную культуру опиралось на глубокую веру в возвращение на Родину, которая скинет власть большевиков. Несмотря на неприязнь отдельных сербов, Д.В. Скрынченко пользовался уважением в учительской среде. На банкете в марте 1927 г., когда гимназия провожала директора М. Балубджича, переведенного в другую гимназию, последний сказал следующее: «Господа, в нашей среде есть один человек, который обладает любящим сердцем к детям, хороший семьянин и нежный отец; он большой патриот, любит труд и любит нашу школу; это Д.В. Скрынченко; семь лет он работает здесь, и я себе не представляю новосадской женской гимназии без Дмитрия Васильевича и Дмитрия Васильевича без нашей гимназии, я знаю, как его любят дети, и радуюсь, что наша школа имеет такого идеалиста-педагога».
Список литературы (в порядке цитирования):
1. Скрынченко Д. Обрывки из моего дневника (рукопись в архиве автора).
2. Шульгин В.В. 1917-1919. // Лица. Биографический альманах. Вып. 5, М. СПб, 1994.
3. Плешко Н. Из прошлого провинциального интеллигента. // Архив русской революции. Т.9-10. М., 1991.
4. Эренбург И. На тонущем корабле. Статьи и фельетоны 1917-1919 гг. СПб, 2000.
5. Историйски Архив Новог Сада. Рукописно оделење Матице Српске. Инв. бр. 9.192.
6. Евлогий. Митрополит. Путь моей жизни. М., 1994.
7. Задохин А.Г., Низовский А.Ю. Пороховой погреб Европы. М., 2000.
8. Алексеева Е.В. Российская эмиграция в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев. 1920 – 1941 годы. // Отечественная история. 2000. №1.
9. Йованович М. Русская эмиграция на Балканах 1920-1940. М., 2005.
10. Косик В.И., Тесемников В.А. Вклад русской эмиграции в культуру Югославии. // Педагогика, 1994. №5. С.84. По мнению В.Д. Козлитина, в 1921-23 гг. в Королевстве СХС проживало от 40 до 70 тыс. русских бе-женцев. - Козлитин В.Д. Российская эмиграция в Королевстве сербов, хорватов и словенцев (1919 – 1923). // Славяноведение. 1992. №4. С.14; Алексеева Е.В. Российская эмиграция в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев. // Отечественные архивы, 1995. №6. С.20. По оценке М. Раева, в Королевстве СХС в 1922 г. проживало 33500 русских.// Раев М. Россия за рубежом. История культуры русской эмиграции. 1919 – 1939. М., 1994. С.39. По сведениям М. Йовановича Королевство СХС приняло более 40 тыс. русских беженцев. - Йованович М. Русская эмиграция на Балканах 1920-1940. С 34; Йованович М. Как братья с братьями. Рус-ские беженцы на сербской земле. // Родина, 2001. №1-2.
11. Йованович М. Русская эмиграция на Балканах 1920-1940. С.142-143.
12. Сибиновић М. Руска емиграциjа у српскоj култури XX века – значаj, оквири и перспективе проучавања. // Руска емиграциjа у српскоj култури XX века. Београд, 1994. Т.1.
13. Глигориjевић Б.Руска православна црква измећу два рата.// Руска емиграциjа у српскоj култури XX века.
14. Штрандтман Василий Николаевич (1877-1963), бывший 1-й секретарь русской миссии в Белграде, посланник правительства Колчака в Королевстве СХС, в 20-х – 30-х гг. занимался вопросами помощи российским беженцам, был начальником управления по делам российских эмигрантов, до 1934 г. был уполномоченным Российского общества Красного креста в Югославии.
15. Козлитин В.Д. Российская эмиграция в Королевстве сербов, хорватов и словенцев (1919-1923). // Славяно-ведение. 1992. №4.
16. Алексеева Е.В. Русские интеллектуалы в научной жизни Белграда (1919-1941 годы). // Славяноведение, 1999. №4. С.59.
17. Арсењев А. Руссска интелигенциjа у Воjводини. // Руска емиграциjа у српской култури XX века. Т.1. С.75.
18. Раев М. Россия за рубежом. История культуры русской эмиграции. 1919-1939. С.14-15.
19. Арсењев А. Руска интелигенциjа у Воjводини. // Руска емиграциjа у српской култури XX века. Т.1.
20. Арсеньев А. У излучины Дуная. Очерки жизни и деятельности русских в Новом Саду. М., 1999.
21. Толстой А.Н. Открытое письмо Н.В. Чайковскому. // Полное собрание сочинений. Т. 13. М., 1949.
22. Скринченко Д. Тражимо jеднакост. // Застава (Нови Сад), 1922, бр. 298 (30 дец.) То же: Jединство (Нови Сад), 1922, бр.1055 (31 дец.).
23. Деяния Русского Всезаграничного Церковного Собора, состоявшегося 8 – 20 ноября (21 ноября – 3 декаб-ря) в Сремских Карловцах в Королевстве С., Х. и С. Сремские Карловцы, 1922. Архиепископ Никон (Рклицкий). Жизнеописание Блаженнейшего Антония, Митрополита Киевского и Галицкого. Т. VI, N.Y., 1960.
24. Политическая история русской эмиграции. 1920-1940. Документы и материалы. М., 1999.
25. Косик В.И. Русская церковь в Югославии. М., 2000. Косик В.И. Русская церковь в Югославии. // Славяноведение, 1996.
26. Троицкий С.В. История самочинной карловацкой организации. // Церковно-исторический вестник, 2001. № 8.
27. Архиепископ Никон (Рклицкий). Жизнеописание Блаженнейшего Антония, Митрополита Киевского и Галицкого. Т. VI, N.Y., 1960.
28. Политическая история русской эмиграции. 1920-1940. Документы и материалы. Митрополит Вениамин (Федченков). На рубеже двух эпох. М., 1994. С.338-339.
29. Поспеловский Д.В. Русская православная церковь в XX веке. М., 1995.
30. Троицкий С.В. О неправде Карловацкого раскола. Paris, 1960. С.86-87.
31. Сергеев С.М. Митрополит Антоний (Храповицкий). // Великие духовные пастыри России. М., 1999.
32. Глигориjевић Б.Руска православна црква измећу два рата.// Руска емиграциjа у српскоj култури XX века.
33. Политическая история русской эмиграции. 1920-1940. Документы и материалы.
34. Залужный Д. Митрополит Антоний. // Новое время (Белград). 1927, 20 сентября.
35. Ченко. Сибирска трагедиjа. // Застава (Нови Сад), 1922, бр. 237 (20 окт.)
36. Агурский М.С. Идеология национал-большевизма. М. 2003.
37. Шульгин В.В. Дни. 1920. М., 1990. С. 527
38. Омельченко Н.А. Политическая мысль русского зарубежья. Очерки истории (1920-начало 30-х годов.). М., 1997.
39. Рус. Еволуциjа бољшевизма. // Застава (Нови Сад), 1922, бр. 257 (11 нов.)
40. Миленковић Т. Друштва руских научника у Jугославиjу.
41. Скринченко Д. О родитељским зборовима и комитетима. // Гласник професорскога друштва (Београд). 1923. Кн. III.
42. Залужный Д. Смута 300 лет назад и её главная причина. // Вера и верность (Новый Сад). 1924. №70.(22 декабря)
43. Бунин И.А. Миссия русской эмиграции (Речь, произнесённая в Париже 16 февраля 1924 г.). // Бунин И.А. Публицистика 1918-1953 годов. М., 2000.
44. Билимовић А., Скринченко Д. Браћа Руси Матици Српску. // Застава (Нови Сад).1928. бр.2 (3 jан.).
Продолжение следует...
