Главная страница

Мы в соцсетях











Песни родной Сербии







.......................




/10.7.2015/

Героиня Дарья Александровна (Коровкина)

Все хорошо, пока люди помнят. Забвение и время медленно угасают память о героических событиях нашего недавнего прошлого. Кто знает сколько великих людей и их героических действий уже забыто? Сколько невероятных подвигов и судьбоносных историй некому больше рассказать.      

Виной тому не только наше забвение, но и время в котором живем, сделавшее из нас забывчивых людей, не помнящих даже что вчера было, уж и не говоря о... Десятилетиями живя в кризисах и любых их проявлениях, исчез интерес вообще о чем-то помнить, а и те большие, кто вершит нашими судьбами, также не заинтересованы и им некогда помочь нам в этом. Все-таки остались, к счастью, те редкие, зачастую невидимые и незаметные исследователи, глаза которых всегда загораются, когда им удается спасти от забвения и рассказать какую-то удивительную историю.     

Именно такой является история Дарьи Александровны, русской из Санкт-Петербурга, сестры милосердия, добровольной медсестры, героини из 1914 года. Историю о женщине неимоверной жертвенности и храбрости стоит рассказать и не дать ей кануть в Лету.      

Тяжелые бои, которые велись в районе Ядара в начале войны, с еще большим ожесточением продолжались после Церской операции. Полные решимости отомстить за неудачу на Цере, и нанести окончательное поражение сербской армии, австро-венгры начали новое наступление на р. Дрине. Уже 8-го сентября 1914 г. они успешно переправились через Дрину между Любовией и Зворником, в целях захватить горный хребет Гучево – Бораня – Ягодня – Соколска-гора и взять г. Валево. Австро-венгерская 42-я дивизия переправилась 13 сентября 1914 г. через Дрину у острова Ада Курьячица. Сербские позиции защищали Дринская дивизия 2-го призыва и части Тимокской дивизии 2-го призыва. Велись ожесточенные и кровавые бои. Обе стороны несли большие потери. За один только день австро-венгерская 42-я дивизия потеряла 2000 солдат и 40 офицеров. Об этих событиях рассказывает участник боев на Дрине полковник ставки Никола Л. Христич.     

*      

«Время берет свое, могилы выравниваются и исчезают, а память тускнеет. Одного за другим забываем тех – и живых и почивших – деяниями которых создано наше нынешнее Королевство, вот забыли и Дарью Александровну, русскую, погибшую на Гучеве в 1914 году.      

Я был одним из свидетелей непревзойденной храбрости, проявленной Дарьей за несколько дней до смерти, во время борьбы, которую 1-го и 2-го сентября 1914 года (даты по старому стилю, прим. ред.) на Дрине вели части Дринской дивизии 2-го призыва с 42-й австро-венгерской дивизией, и мне хотелось бы несколькими строками оживить память об этой нашей русской сестре, приехавшей аж из Санкт-Петербурга в нашу армию, чтобы заботиться о наших раненых, и за них и жизнь отдавшей.      

На заре 31 августа 42-я австро-венгерская дивизия гонведа напала на правый сектор Дринской дивизии 2-го призыва и в течение первого дня ей удалось переправиться на остров Ада Курьячица. На правом секторе от устья реки Ядар и до острова Ада Курьячица включительно находились: Дринский кавалерийский дивизион 2-го призыва (штаб 2-го и 3-го эскадронов), 1-й и 2-й батальоны и пулеметный расчет пехотного полка 2-го призыва, 1-я Дринская батарея 2-го призыва, 7-я Дринская батарея 1-го призыва, Дринский саперный полубатальон 2-го призыва.     

Кавалерийский дивизион, в котором я тогда являлся командиром 2-го эскадрона, и Саперный полубатальон провели ночь 30/31 августа в селе Козьяке, как резерв данного сектора.     

Около 3-х часов 31 августа со стороны Дрины начался артиллерийский и ружейный огонь, сначала слабый, но постоянно нарастающий, так что к рассвету превратился в непрерывные раскаты грома, от чего даже в Козьяке дома ходили ходуном. Было ясно, что враг начинает переход через Дрину, и командующий дивизионом приказал седлать лошадей. Только мы управились, как был получен приказ командующего правым сектором о переподчинении моего дивизиона командиру 2-го батальона 3-го пехотного полка 2-го призыва. Приказ «по коням» мгновенно выполнен, и мы направились к Дрине, сначала рысью, а потом галопом. По мере приближения к Дрине, мимо нас все чаще пролетали пули.      

У одной рощи, между дорогой Лешница-Лозница и Лукича хижиной, командир дивизиона приказал нам спешиться для пешего боя, что и было выполнено как на плацу. Эскадроны из галопа остановились как вкопанные, а всадники, лязгая саблями и шпорами, спешились и, отстегивая карабины, побежали за своими офицерами. Спешившись, эскадроны тут же двинулись стрелковой цепью вперед к Дрине. Мы проходили через поле с высокой кукурузой, так что ничего не могли видеть как мы, так и враг, поэтому стрелявший высоко над нами, так что у нас не было никаких потерь.      

Около 6-и часов мы дошли до Куртовича хижины на левом берегу Дрины, напротив острова Ада Курьячица. Там находился командир 2-го батальона 5-го пехотного полка 2-го призыва, который тут же приказал моим эскадроном усилить левый фланг сектора, из-за угрозы прорыва превосходящих сил противника, в то время как 3-й эскадрон временно остался в резерве у Куртовича хижины.      

Позиция моего эскадрона находилась на кромке обрыва, а перед ним находился густой ивняк, в котором ничего не было видно, но чувствовалось что враг поблизости, не только потому, что вражеские солдаты стреляли в нас с близкого расстояния, но и слышно было как на нашем языке между собой разговаривают. От одного вражеского солдата в венгерской форме, носившего боеприпасы и заблудившегося, и взятого нашими в плен, мы узнали, что напротив нас находится 42-я дивизия хонведа.     

Вражеские солдаты стреляли только взрывающимися пулями, т.наз. «Einschusspatronen». Они были весьма чувствительными и взрывались даже попав в ветку или листок, а в теле человека от них оставались ужасные раны.      

Мои солдаты не имели саперных лопаток; если кто их даже получил во время мобилизации в Валево – они потеряли и побросали их, не сохранив даже австрийские, которые я им раздал после Церской битвы. Укрытия от убийственного вражеского огня приходилось копать голыми руками, но это не было трудно, так как земля была песчаной и смягченной выпавшим предыдущей ночью дождем. Вскоре весь эскадрон оказался в безопасности, так как вражеская артиллерия, опасаясь действовать по своим же, и не имея возможности производить разведку, била так, что все снаряды падали далеко за нами.      

По счастливому стечению обстоятельств, в этот день наш эскадрон имел незначительные потери: погиб капрал Йован Марич, и ранение получил поручик запаса Александр Качаревич, ныне уже покойный. Рана поручика Качаревича была странной: наблюдая за врагом, он оперся руками о бруствер, и в тот же момент взрывающаяся пуля попала в землю рядом с его правой рукой. Его окровавленная рука будто была поражена сотнями иголок. Он на всю жизнь остался калекой.      

На основании прекращений ружейного огня и периодического нарастания артиллерийского мы сделали вывод о том, что враг очень медленно продвигается.      

Наконец он остановился у наших траншей, мы никого не могли увидеть, но по гулу голосов вражеских солдат мы оценили, что они находятся примерно на 50-100 метров от нас. Они не могли дальше продвигаться, ибо, как мы потом узнали, понесли огромные потери. В какой-то момент огонь прекратился, и мы услышали как кто-то среди вражеских рядов кричит: «Вперед, вперед! Вы меня понимаете? Вперед!».      

Завершая песню, враг снова открыл сильнейший огонь, на что мы ответили тем же, и борьба продолжалась до наступления темноты, когда мой эскадрон отвели в резерв у Куртовича хижины, где уже находился командир дивизиона с 3-м эскадроном.      

Итак, весь кавалерийский дивизион находился в резерве, хотя на деле все еще был на передовой позиции, ведь расстояние до врага составляло 200-300 метров, а вся местность простреливалась, из-за чего оба эскадрона рассыпались в цепь, заняв траншеи на 20-30 метров от Куртовича хижины, так как Старача и другие протоки р. Дрины мешали нам занять правильную позицию согласно боевому уставу. Так, например, левый фланг моего эскадрона опирался на пехотинцев первой боевой линии, а правый фланг был позади первой линии, т.е. во второй боевой линии, поэтому два моих взвода все время дейстововали по врагу, в то время как других два не могли открывать огонь, чтобы не попасть в наших пехотинцев. Одновременно, 3-й эскадрон, расположенный справа от меня, не имел перед собой никого из наших войск, так что он действительно занимал первую боевую линию, и все время действовал.     

Вражеский огонь почти не прекращался, сотни взрывающихся пуль взрывались перед нами, над нами и за нами, так что мы не могли встать из траншей, и провели ночь лежа в грязи под проливным дождем.      

Утром 1-го сентября дождь прекратился, в то время как вражеский огонь прекращался лишь периодически. Уставший после бессонной ночи, я задремал но, будучи мокрым и прозябшим, не смог заснуть.      

Лежа в полусне, вдруг я заметил какую-то женщину, стоявшую в окопе и поверх бруствера – на открытом месте – задумчиво смотрящую в сторону вражеских позиций. Одета была в сербский китель и темного цвета юбку, для тех времен «покороче», т.е. до щиколоток. На голове имела шайкачу (сербский национальный головной убор), доходившую ей аж до ушей, из-под шайкачи выбивался лишь пучок-другой ее каштановых волос, что по тем временам также было исключением.      

Лицо ее было бледным, не особенно красивым, но весьма симпатичным. В необычной обстановке все выглядит обычно, так что я не очень удивился, увидев как эта женщина смотрит смерти в глаза. Я ее спросил: «Что вы здесь делаете?». Она мне на плохом сербском ответила, что приехала сюда перевязывать раненых, показывая на открытую кожаную сумку набитую лекарствами и бинтами, висевшую на ее плече. Я сразу понял что она русская, и продолжил разговор на русском языке. Я ей сказал, что не следует стоять так, ибо враг близко, а теперь не стреляет лишь потому, что никого не видит (все наши солдаты были в укрытии в окопах), но если ее заметят, то точно убьют. Она мне равнодушным тоном ответила, что смерти не боится; боится только попасть в плен.      

Тогда я встал из траншеи и пригласил ее в Куртовича хижину, которая была тут же за нами. В хижине и вокруг нее было несколько офицеров кавалерии и пехоты, вышедших из окопов когда враг прекратил огонь, здесь же почти постоянно находился и командир сектора. Один из офицеров имел и литр ракии (балканского крепкого алкогольного напитка), и все мы немного отпили, предложив также и русской, с которой мы завели разговор. О себе она не говорила много, сказав лишь то, что ее зовут Дарья Александровна, она из Санкт-Петербурга, и приехала добровольно медсестрой для ухода за нашими ранеными. Мы ее не очень-то и расспрашивали, так что я до сих пор не знаю, как она попала к нам, т.е. прибыла ли она по приказу и кого, или, услышав про бои, сама приехала?      

Тогда, 1-го сентября в первой половине дня, не было много работы для Дарьи, так как наступило затишье в борьбе, и тех немногих раненых эвакуировали прямо в тыл. Этим затишьем воспользовались и наши интенданты, и принесли нам обед – мясо без супа и хлеб – для всего дивизиона. Дарья, ничего кроме лекарств не имевшая, обедала с нами перед Куртовича хижиной. Вражеская артиллерия во время обеда открыла такой огонь, что земля дрожала. Залпы проносились высоко над нами, взрываясь далеко позади нас в рощах, где никого, за исключением наших конюхов, не было.      

Этот артиллерийский огонь мы, солдаты, перенесли спокойно, так как, во-первых, уже привыкли, а во-вторых, мы знали, что враг, опасаясь попадания в собственные войска, не сократит расстояние обстрела.      

Но Дарья держалась удивительно хорошо – на нее вовсе не влияли ни ужасающий грохот орудий, ни визг гранат и осколков над нашими головами. Она оставалась спокойной и равнодушной ко всему, что вокруг нее происходит, будто находится не на Дрине, а в Санкт-Петербурге.      

Все утро шла подготовка к нападению по приказу командира Дринской дивизии 2-го призыва, для чего в подкрепление подразделениям на Курьячице направлен 1-й батальон 15-го пехотного полка 2-го призыва.      

Кавалерийскому дивизиону приказали во время нападения оставаться в резерве на той же позиции, поэтому мы около полудня вернулись, и Дарья с нами, в те же наши окопы – перед Куртовича хижиной – из которых мы вышли, чтобы пообедать. Сразу потом наша пехота перешла в нападение, и начался адский ружейный и пулеметный огонь слева и справа от нас.      

Тогда Дарья спросила меня грозит ли нам опасность попасть в плен, повторяя, что она только этого боится. Я ответил ей, что это исключено, зато легко можно погибнуть, на что она мне ответила, что ей это все равно.      

Нападение сначала шло успешно, но наши несли тяжелые потери, так что к Куртовича хижине стали поступать раненые – те с легкими ранениями приходили сами, а тяжелых приносили носильщики на носилках из веток или ружей и шинелей. Не знаю почему именно здесь собирались раненые – то ли кто-то так приказал, или потому, что здесь находился командир сектора – но это место вовсе не подходило для перевязочной: оно простреливалось, и единственным укрытием была Куртовича хижина, в которой можно было разместить не более 5-6 человек. Как только подошли первые раненые, Дарья вышла из окопа, и занялась перевязкой. Видя как она одна мучается, а так как враг по нашему дивизиону не действовал, я тоже вышел из траншеи и стал помогать Дарье. Лежавшие на земле раненые не особенно были на виду, зато сама Дарья еще как была видна, и мы опасались, что она вот-вот погибнет. Мы несколько раз звали ее прийти к нам, причем жестами, так как из-за пушечного и ружейного огня она не могла услышать, но Дарья каждый раз с улыбкой отмахивала головой и оставалась сидеть среди раненых еще целый час, ибо столько продолжался огонь. Тем временем многих раненых снова либо ранило либо убивало, но с ней ничего не случилось.      

Наконец-то этот адский вражеский огонь прекратился, и мы, несколько устыдившись того, что женщина оказалась храбрее нас, военных, подошли к Дарье, которая снова занялась своим делом, которым одна, пока мы находились в хижине, не могла заниматься. Мы ей сказали, что вовсе не нужно так рисковать, но она нам ответила, что боится только попасть в плен, и ничего больше.      

Во второй половине дня враг еще несколько раз открывал огонь и мы каждый раз уходили в окопы или хижину, в то время как Дарья оставалась с ранеными.     

Около 18 часов наше нападение закончилось не достигнув успеха, но враг продолжал периодически открывать на наши позиции ружейный и пулеметный огонь, а на наш тыл – артиллерийский. Это длилось всю ночь 1/2 сентября, которую мы, солдаты, провели в окопах, а Дарья – перевязывая раненых и ухаживая за ними.      

Утром 2-го сентября враг два раза нападал, и оба раза был отброшен, во второй половине дня открывал жесточайший огонь по нашим позициям, а когда стемнело, попытался еще три раза прорваться, но тщетно.      

Описывая бои этого дня, один офицер из 27-го полка хонведа записал в своем дневнике, среди прочего, следующее: «Сербы – удивительно храбрые люди... Сербов, должно быть, погибло в четыре раза больше, но все равно не отступают. Нашими противниками являются обе Дринские дивизии под предводительством Престолонаследника...»      

А на деле 2-го сентября на острове Ада Курьячица против всей 42-й дивизии хонведа стояло всего 2 эскадрона в пешем строю и 4 батальона пехоты.      

В течение этого дня раненые тоже собирались у Куртовича хижины, где Дарья делала им перевязку, как и всегда, не обращая внимание на вражеский убийственный огонь, а мы ей помогали, когда было возможно. Раненых после перевязки уносили в тыл, а солдаты с легкими ранениями уходили сами; все это проходило очень медленно, так что у Куртовича хижины всегда лежало 50-100 раненых, дожидаясь своей очереди. Многие из них умирали от ран или погибали, и их тут же и хоронили.

В течение ночи 2/3 сентября, которую мы провели на тех же позициях, получен приказ командира дивизией об отходе всех подразделений с Курьячицы на новые позиции востожнее железной дороги Шабац – Лозница.      

Кавалерийский дивизион покинул свои окопы под утро, незамеченный врагом, а с дивизионом отправилась и Дарья. Все время пока мы отходили, над нами пролетали редкие вражеские пули, но мы без потерь добрались до Лукича хижины, где застали своих конюхов. Мы очень обрадовались, увидев их, так как целых трое суток они провели в роще, где мы их оставили, спешившись 31-го августа. Хотя вражеские снаряды разрывались днем и ночью вокруг них, не было никаких потерь – ни лошадей, ни личного состава.      

Нам приказали отправиться в село Стража на правой стороне реки Ядар, куда должен последовать и наш обоз. Поэтому мы пригласили Дарью присоединиться к нам, предлагая ей отдельную палатку, хороший обед и полный отдых. Но она ответила нам, что приехала в Сербию помогать раненым, а раз мы не отправляемся в бой, то она пойдет в то подразделение, которое будет в первой боевой линии.      

Мы тогда попрощались с Дарьей, которую больше не увидели, и верхом отправились в сторону Ядара.      

Несколько дней спустя мы узнали, что Дарья оттуда отправилась к Гучево, где и погибла от австрийской гранаты, но мы не узнали когда именно и в каком подразделении это произошло.      

Я сказал все, что мне известно об этой великой русской, и мне остается лишь привести выдержки из официальных донесений, в которых отмечена ее храбрость:     

Командир Дринского кавалерийского дивизиона 2-го призыва, в своем донесении за О № 194 от 10-го сентября 1914 года о борьбах 31-го августа, 1-го и 2-го сентября 1914 г. у острова Ада Курьячица, упомянул Дарью следующими словами: «Как исполняющий обязанности командира сектора я должен особо подчеркнуть редкую жертвенность, храбрость и крайне добросовестное исполнение своего долга к раненым за все время борьбы, днем и ночью, зачастую под дождем пуль в непосредственной близости от первой боевой линии – добровольной сестры милосердия Дарьи Александровны из Петрограда, которая сама лично перевязала свыше 120 раненых.      

За все свои заслуги, сестра милосердия Александровна заслуживает высшую военную награду.»      

А в донесении командования правым сектором (О № 1205 5-го пехотного полка 2-го призыва от 5-го февраля 1915 года) про Дарью указано следующее:      

«Особо подчеркиваю случай особенной энергии, храбрости, жертвенности и сочувствия к раненым сестры милосердия Дарьи Александровны из Петрограда, которая с 1-го сентября утром и вплоть до момента отступления сразу за стрелковой цепью днем и ночью перевязывала раненых на открытом месте без какого-либо укрытия. Только за вторую половину дня 1-го сентября эта сестра милосердия перевязала свыше 90 наших раненых.»      

Да будет неустрашимой сестре нашей, дочери царской России, светлая и вечная память среди сербов! Слава Дарье Александровне!»      

Перевод Савы Росич     

     

Дарья Александровна погибла на Гучеве ранней осенью 1914 года. Целых 55 дней удавалось сербской армии удерживать гораздо превосходящую и лучше вооруженную австро-венгерскую армию на склонах Гучева. Вражеские траншеи находились на расстоянии всего метров в десять. Гибли в непрерывных атаках и контратаках, от артиллерийского огня, от болезней и голода. В траншеях и землянках, под землей, сербская армия продержалась почти два месяца. Силу им часто придавали гусляры, поющие юнацкие песни (сербские гусли смычковые, похожи на гудок). На передовой позиции на высоте 708 Эмина воды, среди бойцов 6-го сверхштатного полка находился гусляр Перун Перунович. Он играл на гуслях и пел в траншее в моменты самого ожесточенного боя. Его голос и крик гуслей смешивался с ружейным огнем. Фантастическое зрелище и героизм. Дарья перевязывала раненых, переходя из траншеи в траншею. Она казалась заговоренной от пуль. То небольшое имевшееся количество бинтов она использовала только для тяжелораненых, доброту же и милосердие давала всем. А потом вражеским снарядом убило медсестру Дарью Александровну. Ее похоронили в общей гробнице австро-венгерских и сербских солдат на Гучеве. Народ Ядара воздвиг в 1929 году памятник погибшим героям, на котором высечены стихи: 

«Счастлив вечно живущий в народе,

Было для чего ему родиться!» 

 

Дарья Александровна 

 

Бой идет, сердца живые горят,

Дрожит искра в сверкающем глазу,

На Гучеве черном и высоком,

Над Дриной и желтыми полями

Боли возносятся, изливаясь

Тяжелым безмолвием иль воплем,

А Дарья нас погладит рукою,

О тяжелых ранениях скорбит.

„Если б русские знали, ох, если б...“

 

Земля взлетает, небо терзая,

Дарья же смело стоит средь огня,

Забинтовав раненому чело,

Шопот слышит „Спасибо, душечка!“

Сестра дорогая из просторных степей

Подруга чуткая, вся – кровь и боль,

Неизбывные наши печали,

И ты упала средь павших других.

„Если б русские знали, ох, если б...“

 

Теперь ночью поздней на Гучеве

Как только луна золото прольет,

Дарья одиноко в горах стонет,

Грустит, грустит, громко причитает,

Пока вечерний светоч не догорит,

Нет отклика из бездонной выси,

Лишь плененная Дрина внимает,

И поля брани все не пустуют!

„Если б русские знали, ох, если б...“

НАРОДНАЯ ПЕСНЯ