При великом числе пишущих в жанрах поэтических, настоящих поэтов мало. Еще меньше таких, которые объединяли бы в себе поэта и государственного деятеля. И вовсе мало тех, кто бы в одном лице являл поэтическое, государственное и духовно-религиозное служение. Черногорец Радивой Петрович Томов Негош - Петр II Негош - среди них. И один из самых значительных. Слава черногорская, гордость славянского мира, поэт всеевропейский.
На исходе 1813 года, когда объединенная Европа теснила полуразбитые наполеоновские корпуса к французским границам, а в остальном на равнинах и в горах текла привычная жизнь, нарождаясь, угасая и вновь нарождаясь, в Черногории появился на свет мальчик, которому при крещении дари имя Радивой. Уменьшительно и ласково - Раде. В тех местах и в те времена каждый на свет божий появившейся ребенок - мужчина - радость и надежда: будущий воин, защитник Черногории. Но что тогда представляла собой эта крохотная балканская страна у адриатического берега - Черная Гора, Монтенегро? Отрог на отроге, утесов и скал не меньше, чем птиц над ними. Кристально чистые реки, глубокие, дух захватывающие каньоны, подобных которым в Европе не найти. Горные и лесные озера, полные довременного молчания. А народ? Гордый, непокорный, свободолюбивый - несколько племен общей численностью чуть больше ста тысяч человек сдерживают враждебные натиски и вторжения, мусульманские и христианские нашествия. Единственная на Балканах страна, не подвластная турецкому полумесяцу. Правда, свобода и независимость обходятся дорого: добрая половина мужчин погибает, отстаивая их. И еще в девятнадцатом веке здесь чутко спят, в изголовье положив оружие.
Городов нет, но есть монастыри. Покоя нет, но есть гусли, и они повсеместно звучат, свидетельствуя о поэтической душе народа. Гусли, крест, ружье - три главных реальности. Три символа. Патриархальные села - словно крепости, разве что без каменных стен. Память обороны, пепел прошлых пожарищ лежат на них. Села - страдальцы. Села - герои. В одном из таких сел - Негоши - и родился будущий поэт, он же владыка и господарь. С младенчества и на всю жизнь его пытливому взору представал Ловчен – горная гряда, восходя на вершину которой можно было видеть едва не всю Черногорию. Мальчиком он пас овец у подножия и на склоне горы, и древнейшее занятие, священно означенное и в Старом, и в Новом Завете, располагало к созерцательности, размышлению и осознанию величия Божьего мира. Раде часто поднимался на Ловчен. Видел восход солнца. Видел глубокими вечерами бесчисленные звезды, так похожие и непохожие друг на друга, и какая из них хранила тайну его жизненного пути.
Уже в детстве он отменно управлял конем. Научился метко стрелять из ружья и позже одним выстрелом мог на лету рассечь яблоко. А более всего любил петь песни. Позже и сам стал сочинять, и иные из них, как веселые, так и суровые, стали песнями народными.
Обычная стезя черногорских мальчишек: овечье стадо, конь, гусли, пороховой дым. А на исходе детства его родной дядя Петр I Негош, владыка и господарь Черногории, берет его к себе в Цетинье – духовный и политический центр страны. У дяди – большая библиотека, она для племянника притягательней самых любимых прежних забав. Пять лет проходят среди книг и письменных бумаг. Доброе семя в сердце и разум подростка заронил сербский поэт и педагог Сима Милутинович – секретарь владыки. Он стал учителем и воспитателем Радивоя и учил его всему вперемешку, подобно Платону, «прогуливаясь по зеленным лугам или в прохладной тени гранатовых деревьев», как пишет о том Любо Ненадович, поэт и первый биограф Негоша. А еще подросток часто и подолгу переписывает бумаги владыки, пишет письма под его диктовку, многое постигая и перенимая в его мудром, выверенном жизнью слоге.
Владыка-господарь, без малого полвека правивший Черногорией, запечатлелся в народном сознании как личность выдающаяся. Авторитет – поразительный: доставало, подчас, одного жеста, слова, или же божественного символа – креста, посланного к завраждовавшим сторонам, чтобы готовые смертно рубиться семьи, а то и племена вкладывали сабли в ножны и мирились. При нем черногорцы нанесли одно из самых сокрушительных поражений туркам. При нем успешно противостояли французам наполеоновских времен и изгнали их с родного адриатического побережья с помощью русской эскадры Сенявина, адмирала, род которого, к месту вспомнить, связан с нашим Черноземным краем, Воронежской губернией. Черногорский владыка и господарь прекрасно владел не только мечом, но и пером: им написаны замечательные исторические стихи, письма, «Краткая история Черногории». И, конечно же, Радивой был Петру I Негошу утешением и надеждой. Духовного пастыря, который не мог иметь прямого наследника, глубоко заботил выбор преемника. Старший племянник умер. Средний, посланный просвещаться в Россию, поддался соблазнам светской жизни и изменил своему будущему предназначению. И вот стариковское счастье: в младшем племяннике – живой ум, способный проявиться в делах государственных, сострадательное сердце, болеющее за свой народ, и дар облечь сострадательные чувства в слово. Об одном сожалел владыка – о том, что племянника не выпало послать для развития счастливых задатков в столицу северной славянской державы, поскольку с его благословения там уже побывал незадачливый претендент на черногорское правление.
В 1830 году Петр I умирает, завещая преемнику молится Богу и держаться России. А племенам наказывает оставить на полгода обиды и усобицы. Новому правителю старейшины племен дают клятву верности. Юный, семнадцатилетний Радивой, как того требовал обычай, принимает монашеский постриг. Теперь его имя - Петр. Петр II Негош. Положение - тяжелей некуда. Уже через полгода ему не без угрозы для жизни приходится утихомиривать межплеменные страсти. Единым народом черногорцы чувствовали себя на поле брани и под сводами православной церкви, а без того, не раз бывало, кровная месть оказывалась сильней кровного единства.
А внешнему врагу черногорская рознь была на руку. Турецкая сторона грозила беспрестанно, набеги не прекращались. В одном из писем Негош рассказал о бое, в котором горстка черногорцев отбила удар десятикрат сильнейшего числом противника: «может быть турки на нас вновь нападут, но, возлагая надежду на Бога и на храбрость черногорцев, надеюсь, что они не будут победителями. Мы, правда, не будем вести с ними наступательную войну, а оборонительную должны – и по нужде до последней капли крови». Человеколюбивый по природе своей, он хочет мира, дружбы и тишины. А приходится, оставляя гуманистические мечтания, сурово бороться и с иноземцами, покушающимися на отчие святыни, и со своими: мирить их, уводить от межплеменных усобиц, от схваток с турками за разделительной чертой, за пределами тогдашней границы. «…Борьба со своим и с чужим» – грустное признание его самого.В 1833 году Петр Негош приезжает в Петербург и охотно проводит в России несколько месяцев. Двадцатилетний красавец более чем двухметрового роста, стройный, строгий и сердечный, открытый, он интересен всем. Высокий прием и тепел, и торжественен.Синод посвящает его в архиереи (через несколько лет – и в митрополиты), на торжественной церемонии присутствует русский самодержец, внимательный и благосклонный. Художник Моргунов пишет портрет Негоша в архиерейском облачении. Графиня Орлова анонимно присылает в дар черногорскому народу тысячу рублей. Последнее обстоятельство, к слову сказать, - еще одна ниточка, связывающая русский Черноземный край с Черногорией, балканскими странами: отец графини Анны – основатель знаменитого Хреновского конезавода в воронежской степи, где не раз бывала и дочь. Алексей Орлов со своей эскадрой избороздил близкие к Балканам морские воды, разгромил турецкий флот при Чесме, был там, откуда рукой подать до стен растерявшего боевой дух Стамбула и вполне мог бы воспользоваться советом Вольтера, который в одном из писем Екатерине II предлагал взять без долгих Константинополь и разрубить узел православных, католических и мусульманских противоречий. Самое главное в той поездке – Негошу удалось восстановить прерванную из-за наветов русскую субсидию черногорцам – в тысячу червонцев. Из Петербурга он привез в Цетинье типографию, за выпуск книг в которой вскоре принялся русский специалист. А затем была доставлена и собственноручно владыкой подготовленная «петербургская библиотека» - одиннадцать весьма вместительных ящиков, около тысячи изданий – церковные, учебные книги, произведения Ломоносова, Державина, Хераскова, Жуковского, Пушкина, была и античная литература, а еще – Данте, Мильтон, Байрон, переведенные на русский. На австрийской границе библиотеку задержали, пограничная служба повела себя так, будто в ящиках находится динамит. Разумеется, слово «Елевтерия», в разных книгах звучащее на разных языках, подчас сильнее динамита; со словом «Свобода» на устах встают и под праведные, и под ложные знамена. Негошу пришлось вмешаться и несколько раз требовать, чтобы бесценному для него грузу был дан пропуск.Доставленная из Петербурга типография печатает задуманное им. В 1834 году в свет выходят два его сборника. «Отшельник цетинский», исполненный в возвышенной и даже в велеречивой манере, изобилует посвящениями и надеждами, обращенными к северной славянской державе. «Лекарство от ярости турецкой» воскрешает мотивы черногорского прошлого. Едва не до конца прошлого века название в переводах, и даже в изданной в Москве «Краткой литературной Энциклопедии», звучало почему-то как «Лик ярости турецкой» – не соответствующее лексически и психологически. К тому времени написана и поэма-песня «Глас каменных гор», но ее не удастся издать ни в Цетинье, ни где-либо еще. Когда Негош с необходимыми остановками ехал в Петербург, он познакомился и подружился в Вене с Вуком Караджичем, уже знаменитым собирателем югославянского эпоса и реформатором сербского языка. Тот посоветовал попытаться издать ее в Вене. Но австрийскими властями поэма свободолюбивого пафоса была запрещена и бесследно канула в полицейских архивах. Сохранился лишь подстрочник на итальянском. Негош, правда, по памяти обновил и расширил ее в большую «Слободиаду», но и последнюю издать при жизни нигде не удалось. Зато черногорский просветитель с радостью напечатал «Пословицы» Вука Караджича, который был приглашен в гости и для собирательства местных песен, преданий и иных фольклорных жемчужин. Пословичный сборник Караджич и посвятил Негошу. Разумеется, не из чувства какой- либо примерчивой лести-корысти, а в благодарность как за гостеприимство, так и за невидимый авторский вклад: в одном из писем он считает необходимым сказать, что треть пословиц, данных в сборнике, ему сообщил Негош. Осуществил владыка и выпуск альманаха «Горлица», страницы которого отдал дарованиям родной страны: хотел он, чтоб милая его Черногория была крепка не только своими воинами, но и поэтами, учеными, художниками.Книги – книгами, а жизнь – жизнью. А она тревожна. Тяжела. Опасность на границах, вражда и бедность в родных пределах. Страну часто настигает голод, которым не прочь воспользоваться приграничные турки, всегда готовые понудить черногорцев за хлеб уступить честь и независимость. Неурожай 1836 года столь угрожающ, обещает такой голод, что старейшины, соратники господаря склоняются к мысли – часть черногорцев переселить на земли Российской империи. Но переселение вконец бы ослабило и без того не многочисленную страну. Кому тогда защищать очаги и могилы предков?
И снова Негош едет в Петербург. Едет, оплетенный липкими нитями сплетен и полусплетен, недобрых оценок всему тому, что он делает. Мол, и владыка он не ревностный. И как господарь государственные дела вершит вполсилы. Сейчас-то можно возразить: Негош своим «Горным венцом» сделал для Черногории больше, чем если бы он три жизни подряд с мечом оборонял границу или столько же преуспевал на дипломатическом поприще. Да ведь и государственный муж он был незаурядный, пусть успехами – и не таков, как его предшественник.
На этот раз путь до Петербурга оказался гораздо дольше, нежели господарь в Петербурге пробудет. Вынужденное двухмесячное ожидание в Вене. Полуторамесячное – в Пскове. Но на русской земле – и грустнее, и добрее, и легче сердцу. На Псковщине, где за три недели до его приезда, у стены Святогорского монастыря был похоронен Пушкин, он познакомился с теми, кто его знал, любил, почитал. Существует предание, что на сороковины владыка отслужил панихиду по убиенному Пушкину и не раз в горести подолгу выстаивал у могилы поэта – «счастливого певца великого народа».
Все ли так, теперь не узнать, но именно памяти Пушкина он посвятит замечательное стихотворение – оно откроет сборник народных и негошевых песен «Зеркало сербское» (1846). Здесь время вспомнить, что и Пушкин не только поэтически воспел черногорцев в «Песнях южных славян», но и в историческом труде, посвященном Петру I, сказал слово непосредственно о родственнике владыки Данииле Негоше: «Черногорский митрополит Даниил Негош, приезжавший к Петру с жалобами, отпущен с обещаниями и деньгами». Еще бы – не отпустить с благодарностью! Мужественный вождь черногорцев, позже запечатленный в «Горном венце», выступил против турок и к тому всех балканских славян призвал, когда русский царь затеял Прутский поход, увы, бесславно закончившийся.
В Петербурге ему быстро удается развеять вокруг себя нагнанные недругами облака предубеждений, кривды, оговоров. В полтора месяца он успешно решает жизненно важные для своей страны дела. Десятикратно добивается увеличения субсидии, отныне Черногория получает ежегодно десять тысяч червонцев. Идет и продовольственная помощь.
А по возвращении в родные пределы – чья-то благодарность, но и чье-то недовольство. Забот, больших и малых, от зари и до зари. Как всегда, десятки, сотни, тысячи жалоб. Словно бесконечная осыпь камней с размытой весною горной гряды. Тысячи писем к нему, и на все надо отвечать. И он, неизменно чуткий к чужому страданию, к любой неурядице, отвечает. Обычно сам пишет, и сколько это занимает времени? Наверное не раз можно было бы обойти черногорские границы, пока он за письменным столом ходатайствует за «обиженных и оскорбленных», примиряет Черногорию с самой собою и с сопредельными большими странами. Иво Андрич, сербский писатель, лауреат Нобелевской премии, одно из своих девяти небольших, но содержательных эссе о Петре Негоше специально посвятил его переписке. Он вынужден признать: «Все жалуются и обвиняют со всех сторон все и вся – и неизменно Негошу, и только ему одному, а он должен за всех них просить или требовать, извиняться или оправдываться, объясняться или препираться. Ему самому некому пожаловаться…»
Грустно подумать, что в таком бремени государственной службы, поистине подвижнической, но изматывающей и иссушающей, могла бы пройти вся оставшаяся жизнь. А что же поэт? Поэт в нем живет всегда, его ничем не заглушить. Радует это, правда, не всех. Секретарь Негоша, человек ему вовсе не чужой и худого не желающий, сетует: «Не занимайся владыка столько поэзией, он бы еще более добра сделал для черногорцев. Это мешало ему, и не завершил он и законник, над которым много времени работал». В сущности Петр Негош, ответственный в своем государственном и духовном служении, у своей жизни берет всего-то каких-нибудь три поэтических года (1845 – 1847), - когда создает «великий триптихон» - «Луч микрокосма», «Горный венец», «Самозванец Степан Малый». Удалось на полтора месяца закрыться и не мешать требовательному поэтическому слову. Но и тут заглазный укор: «Шесть недель никого не подпускал к себе». Иные не то что недели, а месяцы, годы посвящают даже не церкви, библиотеке, пахоте, даже не семейному быту, а всякого рода соблазнам и грехам. А тут поэт творит «Луч микрокосма» - философское полотно, в котором против Бога и человека ополчаются силы Зла и в котором верующий человек непобедим. А две его историко-драматические поэмы – «Горный венец» и «Самозванец Степан Малый», в них большой эпос маленькой страны. Эпос, имеющий всемирную значимость. Казалось бы, местная история, что в ней можно углядеть всемирного? В «Самозванце Степане Малом» перед нами предстает образ подмены, а, значит, и неправды. И даже если подмена какое-то время успешно срабатывает, конец ее неизбежен. И злая погибель настигает черногорского самозванца, который, подобно позже Пугачеву, выдал себя за русского царя Петра Третьего и старейшинами и скупщиной был избран в правители. Правление оказалось не долгим.
А «Горный венец» и вовсе наполнен большими и вечными смыслами. О жизни и смерти. О чести и бесчестье. О любви и ненависти. О правде и видимости ее. О человеке и Боге. В драматической, лирико-эпической поэме запечатлен исторический эпизод, так называемый «Баньо вече», когда из Черногории были изгнаны турки и потурченцы. Изгнаны решительно и не без крови. Иначе стране грозила потеря православного креста и неузнаваемое искажение народного, национального лица. Тогда правил Даниил Негош, нами уже упоминавшийся незаурядный владыка и господарь. Но не он со своими воинственными сподвижниками, а весь народ расправляется с врагами и изменниками. Месть? Возмездие? Трагический мир поэмы овевают все-таки любовь и надежда. Вера и в Бога, и в лучшее в человеке.
Владыке, господарю, поэту постоянно приходилось разрываться между массой дел и угроз, не дававших ни передышки, ни возможности сосредоточится на чем-либо основательно. Успокоиться бы, коль за немногие годы он сделал многое. Упорядочил власть, разделив ее на законодательную – Сенат и исполнительную – Гвардию. Что-то успел сделать в искоренении предрассудков. Кровная месть была не только запрещена, но и каралась смертью. Открыл школы, дети учились на казенном обеспечении. Учредил медаль за храбрость. Даже добился от визиря заявленного признания черногорской независимости. Но больше, нежели радовало сделанное, его мучило другое. Погиб в схватке с турками его младший брат. Захваченные османами два острова на Скадарском озере – как два острых шипа на его сердце. Горько было вспоминать и неудачную попытку вернуть Подгорицу с ее хлебными окрестностями. Непросто было ему, человеку чести, искреннему и прямодушному, на дипломатических ристалищах, изобиловавших тем, что ныне называют двойными стандартами и сменой курсов.
От огромного изо дня в день напряжения жизнь затлела снедающим жаром чахотки. Он не очень-то верил в выздоровление, но поехал в Италию – больше на знаменитые полотна посмотреть, нежели себя врачам показать. На его пути – Рим, Неаполь, Флоренция, Венеция, Турин…
Однажды ему случится побывать в загородном дворце Ротшильда. Среди изысканной болтовни очаровательных женщин, которым Негош явно интересен и которые щебечут что-то про черногорские каньоны и хрустальные реки, раздается спокойный, сухой голос владельца дворца. Он спрашивает про черногорские деньги. Что ж, каждому свое. И вполне понимаешь, почему скорбный владыка тяготится визитами, приемами, всякого рода встречами с влиятельными особами разных стран. И можно вполне верить его словам, сразу отстраняющих праздных и докучливых, о том, что он пребывает в Италии более всего ради мертвых. Полотно Рафаэля «Преображение» он готов рассматривать часами. Мертвое оказывается наиболее живым.
Но случаются встречи, которым он рад. С пожилым черногорцем разговорился. У того в Италии – работа по найму. «А в родном очаге огонь гаснет?» – спрашивает владыка своего земляка. И тут же себе и ему отвечает, что и у него, господаря, нет дома: погорел еще на Косовом поле.
Чувство истории чутко, ранимо живет в нем, ему и больно, и тревожно за прошлое своего несломленного народа, тревожно и за его будущее. И не оттого ли он постоянно меняется в настроении. И не оттого ли, толком не пролечившись, возвращается в Черногорию?
Он умирает скоро, в тридцать семь лет, как и любимый им Пушкин. Завещает своему народу пятьдесят тысяч рублей, которые накопил за короткую жизнь. Наказывает похоронить себя на вершине Ловчена, в часовне, которую он загодя там поставил в честь своего знаменитого предшественника и родственника Петра I Негоша. В день смерти владыки разыгралась страшная непогода и долго не затихала, не давая возможности взойти на Ловчен. Черногорцы опасались и того, что турки однажды тайком проберутся к могиле владыки, потому и хоронят его в Цетинском монастыре. И лишь в более спокойные времена переносят на Ловчен. В годину Первой мировой войны часовня была разрушена австрийцами, а останки Негоша снова вернули Цетинскому монастырю. После Первой мировой войны часовня была вновь воздвигнута, осенью 1925 года туда была доставлена рака с мощами, и на торжественном прославлении присутствовали сербские патриарх и король, епископы, члены правительства.
И вновь многострадальная часовня была разрушена – теперь уже при титовском атеистическом режиме. На месте часовни соорудили мавзолей. Его спроектировал весьма известный хорватский скульптор, католик Иван Мештрович. Не видать в этом «творении» исторического такта, бережного проникновения и любви. Скорее, языческий саркофаг, нежели святой ковчег. Странное сооружение: словно некий дредноут, не заплывший сюда, а взгромоздившийся здесь и мозолящий глаза своей неуместностью. Мавзолей на месте православной часовни? Нравственное чувство художника должно было бы восстать!
Но что мавзолеи?.. А слово – живет. Нелишне вновь обратится к Иво Андричу – он видел сербскую, югославянскую, югославскую жизнь во всех ее переломах двадцатого века. Он пишет о том, что в годы Второй мировой войны, когда мудрость многих оказалась в сущности мнимой, Негош поднялся неизмеримо высоко: «Раскрылся «Горный венец» на полузабытых страницах, и нам открылись новые строки в новом значении… Тогда мы воочию видели, как это бывает, когда «Бог любезный разгневался на сербов»; больше того, видели, как человеку тяжело быть человеком, а «человеком быть должно». Мы видели затем, что «страх нередко в жизни честь погубит», и точно так же изведали справедливость мысли: «лучше гибель, чем позор навеки».
Герой поэмы «Горный венец» с достоинством восклицает: «Я не жгу страну, народ не граблю». А как поступает он с теми, кто жжет и грабит? «Многие мучители со страхом передо мной о землю носом бились». Действенное человеколюбие, мужество и благородство негошевой строки… Но нам, подобно Андричу, впору соотнести строки поэта с сегодняшним днем. Жизнь еще более подробилась, запуталась, заполнилась грозами и ненавистью. Где «иллирийцы», что мечтали о едином сербохорватском языке и югославянском союзе? Все это – как добрая сказка.
А реальность – жестокая недавняя война на территории Югославии, теперь бывшей, армады натовских бомбардировщиков над Белградом, изгон сербов из Косова и Мехотии – их православной твердыни, западные мифы, провоцирующие ослепление и ненависть. Ненависть к православному славянству.
А Негош – славянин в самом высоком смысле: открытый, мужественный, вдохновенный. Готовый всегда отстаивать родное, но и с порога не отметающий чужое. Способный понять, простить. Его ружье – сильно. Еще сильнее – слово. «Быть верным имени и чести!»- звучит для всех времен.
Негош много говорит нашему отечественному сознанию. Русский человек благодарен Негошу за то, что он понимал крест России, благодарен за его любовь к Пушкину и русской словесности. За первые переводы на сербский глав «Слова о полке Игореве», за то, что он – певец мира и света в немирном и мрачном земном доме, певец мужества и верности.
Негош в славянском сознании возвышается, как гора Ловчен. Вершина его детства и жизни. Оттуда – и вершина его слова.
ТЕНИ АЛЕКСАНДРА ПУШКИНА
Петр Негош (пер. Б. Слуцкого)
Над многоочитым звездным сводом
и под самой верхней сферой неба,
там, где взгляд людской достичь не может
юных солнц бессменное рожденье, -
выбитые из кремня творца рукою,
осыпаются они роями, -
там и был зачат твой гений
и поэзией миропомазан;
из тех мест, где вспыхивают зори,
к людям прилетел твой гений.
Все, что может совершить геройство,
на алтарь чудесный я слагаю,
посвящаю я святому праху
твоему, певец счастливый
своего великого народа.
