Цитата, вынесенная в заголовок, — это выдержка из хранящейся в нашей семье рукописи воспоминаний моего отца, Константина Михайловича Григорова. Родившись на юго-западе России в семье потомственного военного, он затем оказывался то на Волге, то в Сибири, то на Дальнем Востоке. Последующие революционные вихри, закрутившие в огненном смерче человеческие судьбы в охваченной Гражданской войной Российской империи, куда только не забрасывали отца. Но об этом — более подробно.
Родился Константин Михайлович Григоров в г. Тирасполе 22 мая 1903 года. Он был шестым, самым младшим ребёнком в семье капитана 56-го пехотного Житомирского полка Михаила Александровича Григорова. В 1913 году Константин поступил в кадетский корпус в г. Вольске Саратовской губернии, куда мой дед, а его отец, к тому времени полковник, после окончания Русско-японской войны был назначен уездным воинским начальником. Четыре года спустя — новое место службы Михаила Александровича в г. Барнауле, в связи с чем Константин Михайлович продолжил учебу в 1-м Сибирском имени императора Александра I Омском кадетском корпусе. Там, в Омске и застала отца революция. По его воспоминаниям, в кадетском корпусе под воздействием революционных событий произошёл ряд перемен: корпус переименовали в гимназию, а кадетов — в гимназистов; старшие в классах стали выборными; разрешили носить причёски; был назначен комиссар; вместо погон с вензелем «А» ввели погоны более скромного вида с трафаретом «ОмК».
Отец часто рассказывал, какие погоны, опушки и вензеля были у разных кадетских корпусов. Он эту тему по вполне понятной причине очень любил. В семье часто подтрунивали над ним по этому поводу.
В отцовой рукописи подробно описана реакция кадетов, устроивших демонстрацию в ответ на требование властей снять погоны. О последующих событиях он вспоминал так:
«Наконец наш "майорат" дал приказ снять погоны и ознаменовать этот день небольшим беспорядком, а на следующий день погоны по всем правилам похоронить в нашем саду. Беспорядки заключались, например, в том, что мы долго никак не могли построиться на обед, а вообще рота строилась в считанные секунды. Пообедав, каждый, не дожидаясь команды, вставал, делал поклон в сторону дежурного офицера, который тут же обедал с нами за отдельным столиком, и, не взирая на протесты дежурного, уходили из столовой, так сказать, в индивидуальном шествии. Такой беспорядок продолжался одни сутки. На следующий день анархия была ликвидирована, и жизнь потекла при соблюдении ещё большего порядка, чем это было раньше.
Хоронили мы погоны очень торжественно. На плацу (большом дворе) выстроился весь корпус с духовым оркестром, но, конечно, без официального начальства.
Под звуки траурного марша и хора, распевающего не совсем цензурные "псалмы", несколько человек несли маленький гробик с погонами, позади которого шёл кадет, с накинутым наподобие рясы одеялом и произносящий соответствующие, тоже нецензурные, возгласы. Впереди шёл, одетый под дьякона другой кадет, неся вместо Евангелия "Звериаду". Всё это, с точки зрения церкви, имело весьма кощунственный вид. Похоронили погоны в нашем саду, который примыкал непосредственно к Иртышу. Пока проводили эти "похороны", на улице, вдоль забора стояла толпа народа».
Зимой 1918/19 года рота кадет, в составе которой был отец, охраняла резиденцию адмирала Колчака во время его пребывания в Омске. Когда же наступающие части Красной армии стали продвигаться на восток, учебное заведение было эвакуировано во Владивосток и размещено в казармах на Русском острове. Там 23 января 1920 года отец получил аттестат об окончании гимназии (корпуса) со средним баллом 9,47 при 12-балльной системе. Но радость по этому поводу оказалась кратковременной. Её в ожидании после выпускного вечера направления в артиллерийское училище прервал военный переворот, осуществлённый Меркуловым, возглавившим новое правительство. В связи с неясностью дальнейшей судьбы отец с двумя товарищами решили направиться в Югославию, воспользовавшись эвакуацией граждан этой страны, бывших солдат австро-венгерской армии, попавших в русский плен.
Эвакуация проводилась морем на английском пароходе «Антилопус» по маршруту: Владивосток — Гонконг — Сингапур — Коломбо — Аден — Суэц — Порт-Саид—Дубровник. Переход длился 60 дней.
По прибытию в Югославию отец зарегистрировался в статусе беженца у русского военного агента и, как выпускник кадетского корпуса, был прикомандирован к ранее эвакуирован ному сюда соответствующему учебному заведению. Вскоре его мобилизовали и направили (снова морем!) через Босфор и Дарданеллы в Крым, в армию генерала Врангеля. Там он был зачислен юнкером в Сергиевское артиллерийское училище, размещённое в Севастополе, а точнее — в пулемётный расчёт, нёсший караульную службу.
После прорыва Красной армией оборонительной Перекопской линии началась эвакуация Белой армии и гражданских лиц из Крыма. Как следует из воспоминаний отца и других участников этого исхода, происходившего в конце ноября 1920 года, курсанты (юнкера) Сергиевского артиллерийского училища обеспечивали порядок при посадке на корабли. В частности, отец своим пулемётом прикрывал одну из улиц, ведущих к пристани, во время погрузки людей и скарба на трёхтрубный пароход «Рион». После её завершения он тоже успел подняться на судно, одним из последних покинув родные берега.
Но предоставим слово ему самому.
«Сняв с себя всё оружие, и утолив жажду маслянистой водой из кожуха пулемёта, — вспоминал он, — я лёг на мешок с сахарным песком, поставив карабин у изголовья, и моментально заснул. Проснулся от сильного удара по носу — это упавший от качки карабин мушкой до крови поранил меня.
Сколько я спал, не знаю, но, очевидно, долго. Пароход уже был в открытом море, так что исчезли даже очертания крымских берегов.
Если бы меня спросили об ощущениях покидающего родные места, наверняка бы ответил, что мне только очень хотелось спать. Почему-то навязчиво представлялось, как я растянулся на мягком диване в каюте. Это, наверное, были галлюцинации.
Наш пароход тянул на буксире миноносец, к которому в свою очередь была привязана длинным тросом парусная шхуна. На ней размещалось несколько человек. Поскольку такой "довесок" сильно мешал общему движению, то от него избавились, пересадив тех нескольких пассажиров на миноносец. Печально было наблюдать за тем, как неуправляемая шхуна медленно тонет на наших глазах, подобно нашей надежде на скорое возвращение. После шестичасового хода выяснилось, что на пароходе нет больше угля. Решили воспользоваться запасами миноносца. Стали вёдрами перегружать эти запасы, а их оказалось около 4000т, на «Рион», и, конечно, основная тяжесть работы легла на плечи юнкеров, так как мы были единственной организованной частью на пароходе.
После перегрузки миноносец, к нашему удивлению, своим ходом пошёл в Константинополь, а мы, пройдя ещё 5—6 часов, попытались стать посредине моря на якорь, но из-за большой глубины он не достал до дна, и пароход понесло течением к берегам Турции. Кроме того, «Рион» дал опасный крен на правый борт, второпях загруженный больше левого. Возникла опасная ситуация, потребовавшая срочного выравнивания крена. С капитанского мостика раздалась команда бросать в воду вещи, вслед зачем стали поспешно избавляться от корзин, чемоданов и прочего груза. Потеть довелось опять нам, юнкерам, размещённым как раз в носовой части правого борта.
Кто-то из юнкеров попытался спасти ценную ёмкость — большой бидон со сливочным маслом. Но только он заикнулся об этом, как над его головой прорычал мощный бас: «Молчать!» Урезонил ослушника комендант парохода, бывший комендант Севастополя, генерал Петров. Так что 20 кг сливочного масла пошло на корм рыбам.
Крен ликвидировали за счёт багажа спящих по коридорам гражданских лиц. Находилось же на пароходе около 7000 человек, стиснувших один другого так плотно, что продвигаться по палубе было почти невозможно.
Кормили нас какой-то баландой с неочищенным картофелем один раз в день. Да и этого из-за многочисленности пассажиров приходилось долго ждать: обед начинался в 11 часов дня, а заканчивался в 6—7 часов вечера. Ведь пароходный камбуз был рассчитан на небольшое количество людей. Выдавали ещё и по мизерному куску хлеба, которого тоже не хватало на всех. Взамен часть людей получали муку, из которой пекли на горячих трубах лепёшки, замешанные на морской воде.
Прямо-таки катастрофическое положение было с уборными. Люди, поев, сразу же становились в очередь перед единственным гальюном, невзирая на то, была ли для них в это время надобность в нём или нет. Становились, так сказать, с упреждением. Правда, была сделана импровизированная уборная, ограждённая брезентом, но очень скоро это укрытие наполовину разрушило порывами ветра.
Страдали без пресной воды, что было, пожалуй, самым ужасным. Люди в отчаянии пили морскую воду, отчего многих тошнило. Как говорится, без руля и без ветрил нас несло к неведомым берегам, а в эфир летели сигналы «СОС» — «Спасите наши души». Наконец, на шестые сутки нас взял на буксир американский крейсер, и мы в сопровождении ещё двух американских миноносцев прибыли в Константинополь...».
После двухнедельного пребывания беженцев в константинопольском лагере всех их отвезли в Галлиполи, где размещались остатки армии генерала Врангеля. Отцу, не пожелавшему оставаться там, удалось через некоторое время устроиться на пароход «Владимир», отплывающий в Югославию.
Русским беженцам оказывал покровительство югославский король, а его правительство выделяло материальную помощь, позволявшую кое-как сводить концы с концами. Появилась и возможность устроиться на работу или учёбу. Отец, к примеру, поступил на агрономический факультет университета в Загребе, получив в 1926 году диплом инженер-агронома. Для того чтобы определиться на государственную службу, он в том же году принял югославское гражданство. Правда, по специальности работу подыскать не смог, получив назначение в городок Гнилане, что в провинции Косово, учителем гимнастики и руководителем местного отделения спортивно-патриотической организации «Сокол». Но вскоре, как югославский подданный, был призван в армию, в связи с чем обучался в школе офицеров запаса. Происходило это в 1928 году, о чём он писал так: «Не стану описывать тяжести военной службы; как бывший кадет, я скоро свыкся с казарменной обстановкой и освоил муштру. Например, когда я ещё был в пехоте, я так хорошо делал ружейные приёмы, что был замечен командиром батальона, в результате чего мне пришлось продемонстрировать своё мастерство перед выстроившимся батальоном. Тяжело было без денег и, так сказать, без базы. Но после моего перевода в инженерию я продал своё новое зимнее пальто, заимев небольшую сумму на покупку сигарет и ещё даже на поддержку одного русского студента, которому и продавать было нечего».
Пройдя в 1930 году лагерные сборы, отец получил звание подпоручика запаса. После этого (с 1930 по март 1941 г.) работал агрономом в госимении и в инспекции шелководства (г. Сомбор), попав ещё дважды на лагерные сборы. В марте 1941-го его направили в 34-й пехотный полк югославской армии командиром сапёрного взвода. Там он и встретил чёрный день 6 апреля, когда гитлеровская Германия напала на Югославию.
Их полк был выдвинут к венгерской границе, где отец попал в венгерский плен, из которого был отпущен спустя месяц.
На то время г. Сомбор с прилегающей провинцией, где проживала наша семья (отец, мама и я девяти лет), был аннексирован Венгрией, и мы оттуда перебрались с двумя чемоданами во вновь образованную так называемую Независимую державу Хорватия (НДХ), в которой к власти пришли местные фашисты (усташи). Формально она не считалась оккупированной территорией, хотя и находилась под протекторатом Германии и Италии. Таким образом, отец стал беженцем в третий раз (из России, из Турции, из Югославии).
На новом месте отец получил назначение районным агрономом в городок Войнич, что в исторической провинции Кордун, населенной преимущественно сербами. Со второй половины 1941 года здесь началось активное сопротивление местного населения, возмущённого бесчинствами фашистов, переросшее в организованную народно-освободительную борьбу. Отец оказывал определённую помощь этому движению, установив контакты с партизанами и антифашистским подпольем.
В начале января 1942 года городок, где мы обитали, был на непродолжительное время освобождён патриотическими силами. По рекомендации партизанского командования отец с семьёй выехал (уже четвёртый раз беженец) в столицу НДХ г. Загреб, где до окончания войны работал в Министерстве сельского хозяйства. В этот период он также поддерживал связь с движением сопротивления.
Из «Воспоминаний» К.М. Григорова (главы 28 и 29).
«Подавая письменный доклад о том, как я живой и невредимый явился с освобождённой партизанами небольшой территории, мне пришлось проявить прямо-таки дипломатическую виртуозность, чтобы, с одной стороны, не отозваться плохо о партизанах, а с другой — не навлечь на себя подозрений в симпатии к ним.
В один из таких периодов гонения на сербов я был оставлен замещать начальника уезда, так как никто из присланных больше недели не задерживался. Имея бланки и круглую печать, я стал широко давать пропуска в хорватские сёла. Успел выдать сотни две пропусков. Но тут с подписанными : мною документами стали задерживать людей, и мне со стороны усташских властей было запрещено выдавать таковые.
Работая в министерстве, я получал от всех иностранных представительств и местных фирм списки имеющихся у них на складах машин и имел право контроля над всеми фирмами. Это дало мне возможность отправить бесплатно партизанам по их просьбе несколько пар осей для телег и очень удачно «устроить» на партизанскую территорию гусеничный трактор немецкой фирмы «Ханомаг».
После окончания войны, когда была образована социалистическая Югославия, отец среди немногих сотрудников бывшего минсельхоза НДХ был принят в минсельхоз Народной республики Хорватия. Во второй половине 1946 года наша семья на основании соответствующего указа Президиума Верховного Совета СССР (от 14 июня 1946 г.) приняла советское гражданство, а в феврале 1950-го, когда обострились отношения между СССР и Югославией, нас, уже как граждан Советского Союза, югославские власти депортировали из Югославии в Болгарию (беженцы в пятый раз!)
Прошло ещё больше пяти лет до долгожданного для отца события: он вместе с семьёй по его просьбе возвратился на Родину. Попали мы в Казахстан, в места, где осваивались целинные земли и где отец работал сперва главным агрономом машинно-тракторной станции, а затем в районной сельхозинспек-ции.
В 1972 году мы переехали в Подмосковье, в г. Зеленоград, где отец спустя 12 лет скоропостижно умер. В конце жизни он был счастлив тем, что обретёт покой на родной земле.
Н.К. ГРИГОРОВ
